Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

В кромешной темноте Яков на ощупь сдвинул ногой разбросанное сено в угол, сел на тощую копешку и громко чихнул — вокруг столбом поднялась невидимая пыль.

«Власть! — выругался он. — Каждая собака норовит показать себя перед простым человеком! Живешь ты сам по себе, налоги платишь, ломишь шапку перед всяким чином — уважение ему… А нет же, мало! Каждый старается куснуть за живое тело, напомнить лишний раз: «Гляди же, и проглотить могу!»

Яков снова чихнул, стало першить в горле.

Под самым потолком невнятно голубело зарешеченное

оконце с выбитым стеклом. Яков шагнул под окно, дохнул свежего ночного воздуха, задумался…

Неправильно! Кругом обман!

Вот опять же эти пятнадцать рублей. По правде говоря, Яков слыхал, что когда-то давно отец вместе с соседями поручился за купца Прокушева. Дескать, свой человек, общество ему доверяет… Да и как не поручиться, коли мужики всем скопом числились у купца в должниках, а тут он все простил да еще два ведра водки выставил на обмывку той бумаги!

Теперь оказалось, что Прокушев плох, попался властям. Ну, а Яков-то при чем? Попался купец — его и рвите на части, как собаки медведя, а Якову самому надо управляться, сводить концы с концами…

— Шутка ли — пятнадцать целковых! Где их взять? Не валяются же такие деньги на дороге. Целый месяц за них надо валить лес или промышлять на тропе!

Плохо… Что же сказать сердитому начальнику? Коли не отдать, заест, собака. А отдашь — всю зиму придется глодать кач. Опять же — и новую лайку не на что будет купить. Ведь вот как подошло: хоть вой с тоски! Об Агаше надо к тому же думать. А что придумаешь?..

В полночь его выпустили. Сторож правления по доброте души не стал держать затворника до утра. Он вывел Якова на крыльцо и у порожка сказал:

— Иди, скажу, что до завтрака сидел… Только ты слышь, Яков Егорыч, ты не супротивничай. Коли есть деньги— отдай им, иродам. А нет — либо хату продадут, либо корову сведут со двора. Тут куда ни кинь — кругом клин, парень…

— Так хлеба ж надо. На зиму, — виновато потупился Яков.

— Хлеба — взаймы или другим каким случаем. А уж с этим упаси бог связываться! Господа, знаю я их. А там — гляди сам, милой…

До утра Яков просидел дома, не сомкнув глаз. А утром пошел в правление и выложил Полупанову деньги.

Становой с опухшей рожей и мутными глазами сидел в переднем углу, под божницей, и пил из глиняной кружки квас. Его мутило после деревенского угощения, и он не враз понял, зачем явился молодой охотник.

— Что? Деньги? А-а… Давно бы так! Молодца! — И сунул полтора червонца в карман.

Яков не знал, что становой уже заручился в правлении форменной бумагой о давней смерти ответчика Егора Опарина. А хоть бы и знал, то вряд ли это помогло бы ему: справочка-то лежала в кармане Полупанова.

Деньги словно от сердца оторвал. Сейчас они были позарез нужны в хозяйстве, а их все-таки пришлось отдать. Отдать без толку, за то, что когда-то отец сделал оплошку. «Подвел, отец, прости господи… Не посмел бы плохо о тебе помянуть, да больно обид на земле много!»

Яков шел по узкой улочке, крепко задумавшись, и неожиданно

свернул к дому Панти: сами ноги понесли. Очнулся лишь тогда, когда ткнулся в чужое крыльцо.

«А может, посоветоваться с Пантей? Он бывалый, понаторел в жизни, на поденщине маясь. А тут еще дело так поворачивается, что, может, придется вместе с ним на заработки махнуть в летнюю пору…»

Панти не оказалось дома. Старуха пояснила, что сынок с новым постояльцем утром наладились ловить рыбу.

— К вам поставили? — без любопытства спросил Яков.

— К нам. Такой молодой, а уж каторжный. Беда, Яша, какие ныне времена-то пошли! А ведь совсем будто спокойный по обличью человек…

— Он с четырьмя фамилиями, мать, — раздумчиво заметил Яков.

— С четырьмя?

— Как есть. Однако мне-то он по душе, — вдруг добавил Яков. — Он стражников не боится. На пароходе было дело: окостенел супротив них, словно нож из чехла вынулся. Так по его и вышло. Не то что мы…

— Я и то говорю: неплох будто, — подтвердила старуха. — Только вот любопытен малость: все Пантю распытывал, на каких он промыслах бывал да каких людей видывал…

Яков выкурил трубку, посидел, сколько полагалось, и, пообещав заглянуть вечером, побрел домой.

— Пойми, Гриша: ты не должен был уступать этого поручения Сорокину! Тебе, только тебе, нужно ехать на Ухту: там вершится главное, ради чего ты приехал сюда! Мы можем остаться в стороне, пойми меня…

Григорий устало отвернулся от Ирины. Ему показалось, что она вдруг показала себя с какой-то новой, неизвестной стороны, разом перечеркнув тот нежный и манящий образ, который он берег в своей душе. Что-то расчетливое и властное зазвенело в ее грудном голосе. Но ему жаль было расстаться с прежним, чистым и свободным от житейской грязи, чувством.

— Оставь, Ира, — вяло сказал он. — У нас одно дело. Еще неизвестно, как оно обернется в дальнейшем. Да ведь Сорокин еще и друг мне.

— Что дружба! Когда придется платить за место в жизни, дружба не поможет. Ты рассуждаешь словно ребенок, не думая о завтрашнем дне. Ты ленив в такую минуту, когда нельзя терять времени.

Григорий подавил вздох, в его успокоенных глазах засветилась тревога: Ирина не щадила его.

— Положим, я недальновиден. Но ты-то откуда почерпнула бездну опыта? Неужели только катастрофа отца так ожесточила твою душу? Скажи, что ты просто несправедлива к жизни, к самой себе. А?

— Я хочу счастья.

Она, кажется, снова ошиблась. Григорий был поразительно беззаботным человеком. Чувственность заглушала в нем все остальное, мешала здраво оценить и свое и ее положение. Он, конечно, хорошо знал, что на старого Прокушева теперь надежды плохи. Но это не мешало Григорию спокойно валяться на оттоманке, грызть ногти и беспечно упиваться минутами уединения. Нужно было совершенно потерять рассудок, чтобы не видеть впереди пугающей безнадежности этой связи…

— Ты не любишь меня!