Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
«Щепетильное дельце!» — опять встревоженно подумал Г ригорий.
Трейлинг отпер дверь и, кликнув прислугу, попросил чаю.
— А сейчас обсудим, в частности, и денежную сторону, — сказал патрон.
Присел к столу, подвинул к себе недопитую бутылку коньяка…
Григорий вышел от него часа через два. Мир покачивался перед глазами, от коньяка было суховато во рту, но все чувства были странно приподняты, и он, махнув рукой на недавние здравые доводы, направился прямиком в комнату Ирины.
Дверь оказалась наконец незапертой.
— Ну?! — как-то невпопад, угрожающе
— Ты? — испуганно и беззвучно пошевелились ее губы.
— Я… Но я — просто так… Захотелось еще раз взглянуть. Поговорить, так сказать, на темы эмансипации! — закричал Григорий, сорвавшись с тона.
Ирина вдруг догадалась, что он хотя и пьян, но не настолько, чтобы устроить здесь дикую деревенскую сцену. И это открытие сразу же преобразило ее.
— Подите вон, — совершенно спокойно сказала она.
Григорий опешил.
Меж ресниц Ирочки блеснули холодные искры ярости. Она почувствовала, что сейчас лишь репетирует свою будущую встречу с Парадысским, и держалась подобающим образом.
— Я уйду, — мрачно согласился Запорожцев. И, покачнувшись, словно отрыгнул прошлое: «На небесах горят паникадила, в могиле — тьма!..»
Дверь захлопнулась.
Ирочка упала ничком на подушку и, сжав ладонями пылающие щеки, содрогнулась от рыдания. Огромная, вызревшая обида вдруг заполнила все ее существо до краев. Этот, последний, новый… Оплатит ли хотя бы он все обиды и унижения, выпавшие на ее долю? И чем оплатит?
Ирина потянулась за платком, подняла голову и вдруг снова увидела Григория. Он стоял на пороге, полуоткрыв дверь. Его лицо выражало страдание.
— Ира… Я ничего не понимаю и понимать не хочу, — сказал Григорий. — Но если ты одумаешься или тебе понадобится помощь, то можешь рассчитывать на меня… Слышишь?
Бешенство сдавило ей горло.
— Уйди! — яростно прошептала Ирина.
На лесистом мысу, где в Вымь впадает таежная речушка Шом-Вуква, в двух переходах выше порога, снова горел костер. Мертвенно-красные блики выхватывали из серой мглы ночи бесформенные очертания еловых лап, обшарпанных недавним половодьем, груду выброшенного водой древесного наплава, пятнистую кипень прибрежного ольшаника. Неподалеку из земли кособоко торчал восьмиконечный, грубо отесанный крест.
Склонившись к костру, Яков латал распоровшийся то-бок, весь отдавшись дыханию тайги, ночным шорохам, ленивому всплеску реки. Филипп спал. Гарин, в съежившейся после просушки одежде, сидел рядом на пне, нервно покусывая сухой стебелек прошлогодней травки. Он долго смотрел на крест, потом встал от огня, подошел ближе.
Крест был густо испещрен зарубками и неразборчивыми надписями. Его унылая крестовина привлекала всякого, кто случайно проходил мимо к заповедным ухтинским пределам. Кто знает, был ли он надгробием на могиле неизвестного бедолаги, так и не добравшегося до желанных мест, или поставил его по наитию свыше бродяга-старовер здесь, на речном распутье…
Гарин наклонился, разобрал свежую надпись. Кто-то
Он усмехнулся человеческой наивности, отошел к костру.
«Крест — символ веры…»
Яков все так же, не разгибаясь, ковырялся в обувке. Гарин с невольным уважением задержался взглядом на его широкоплечей, сноровистой фигуре, присел рядом.
— Слышь, Яшка? Написано: «Крест — символ веры». Надеются людишки, а? Потеряли, значит, веру в свои силенки?
Яков перекусил ремешок, натянул тобок на ногу.
— Пустое. У нас тоже верят… — Посмотрел на Гарина: не смеется ли? Хозяин сурово щурился у огня. — У нас тоже. В Усть-Выме когда-то было: церкву разобрали, чтоб новую, значит, сладить. А церква старая, самим Храпом строенная…
— Каким Храпом? — заинтересовался Гарин.
— Пермским святым. В давние времена. И нашли там, под церквой, значит, трухлявый пень той вещей березы, что Храп срубил. Народишко по куску растащил домой пень, за божницы клали. На удачу… — Яков набил трубку, схватил пальцами уголек, торопливо прикурил. Потянуло сладковатой болотной травой. Он затянулся. — У нас дома тоже лежит за иконой. А удачи спокон века не было… Не вышла удача. Вот ходил зиму, лесовал, заработал поболе четвертной. Так становой отмел: говорит, отец мой поручительство за купца Прокушева давал, а Прокушев-то прогорел…
— Да… — в раздумье вздохнул Гарин. — Удача — в самом себе. Как ты думаешь?
Разговорчивым стал хозяин с Яковом после того, как проводник вытащил его из воды на Роч-Косе. Крутой случай помог ему разобраться в истинной цене этого лесного, с виду невзрачного человека. Когда он в лодке открыл глаза, еще слыша глухой подводный гул перекатывающихся валунов, проводники уже брали третью ступень порога. Мокрые с ног до головы, с осунувшимися лицами, они из последних сил боролись с неистовством воды. Лодка вертелась в белой пене меж камней.
Каким-то чудом нос лодки снова взвился над гривастой кромкой, и, когда вся она в третий раз повисла в воздухе, Гарин безнадежно закрыл глаза. Силы иссякли.
В десяти саженях выше порога пришлось снова разжигать костер для просушки одежды.
— Кто? — дрожа от холода, спросил Гарин, едва высадились на берег.
Филипп указал глазами на Якова.
Хозяин благодарно потряс руку своего спасителя, но тот отрицательно покачал головой и кивнул на Филиппа:
— Он лодку один сдержал, когда я тащил тебя.
Гарин смотрел вниз, на беснующийся падун.
— Роч-Кос… Как это перевести?
— Русский порог.
— Да… — задумчиво заключил Гарин. — Русский… Не в нем ли заключена вся судьба окаянной Ухты вместе с ее богатствами?
За два перехода до Шом-Вуквы он не успел еще как следует прийти в себя.
— В самом себе, значит, удача, Яков? — переспросил Гарин, все внимательнее присматриваясь к проводнику.
— Так выходит… Гнилушка, вишь, лежит на божнице, а семья вся распалась… Каждый человек на свете сирота, и некому об нем подумать… Люди что клесты: носы у них крепкие, а все без толку.