Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)
Шрифт:
Много еще разных чудес Алексей Андреевич и Курицын называли, что из книг и от людей сами слышали.
Забылся Иван в беседах, все едино, как побывал бы в неведомых сказочных странах, и когда после завтрака ушли его гости, он словно застыл в своих думах.
Тихо у него в покоях, и солнышко ласково заглядывает в слюдяные окна.
Только что валил снег и мело кругом, и вдруг вот разлетелись тучки снежные, и метель прекратилась. Будто кто-то занавески у неба отодвинул, и открылся над землей небесный лазоревый свод. И на душе Ивана стало тихо и покойно. Улыбается
Быстро оглянулся он, и сердце его сразу упало: в дверях Данилку увидел.
— Что, Данилушка? — спросил он, стараясь быть спокойным.
Данилка нахмурился, губы его дрогнули.
— Дашку в Коломну увозят, на Федора Тирона свадьба, — буркнул он мрачно. Плачет девка, рекой разливается. Жалко мне, сестра ведь.
Данила посопел носом и добавил:
— А тобе, государь, поклон земной она шлет.
Защипало в глазах Ивана от боли сердечной. Отвернулся к окну.
Пересилил себя и глухо молвил:
— Иди, Данила, и от меня ей поклон передай…
Когда Данилка вышел, зажал Иван лицо руками и несколько раз всхлипнул. Потом долго сидел неподвижно, и казалось ему: что-то милое, хорошее отходит от него навсегда, как недавно отошло его детство.
Пасха в этот год пришлась двадцать третьего апреля, на второй месяц нового года. [116]
Снова по-весеннему играет солнышко, целые дни звонят пасхальные колокола. Оттаявшая земля местами совсем просохла и заткалась кое-где зеленой травкой. На ольхе и березках сережки распускаются, а на иве и тополях почки лопаются, и пробиваются к солнцу зеленые сочные листья, и хорошо этими листьями пахнет. На лужайках парни и девки яйца крашеные по земле катают и с лотка и просто так, из рук.
116
До 1492 года новый год считался с 1 марта, а с 1492 года — с 1 сентября ст. ст. По указу же Петра Великого — с 1700 года новый год начинается с 1 января ст. ст.
Иван сидит у себя в покоях, слушает колокольный гул в Кремле, следит невольно за верткими, озорными воробьями, что мелькают у самых окон и дерутся с отчаянным чиликаньем на узеньких подоконниках. Иногда колокола затихают, и тогда с оконных наличников слышно глухое воркованье голубей.
Смутное томление охватывает Ивана, и шепчет он чуть слышно:
— Дарьюшка моя…
Но нет уже у него прежней тоски, только сладостно ему имя это, и хочется ласки и неги, что исходили от Дарьюшки. Молодой князь, подойдя к отворенному окну, долго следит, как, причудливо порхая в весеннем воздухе, пролетают время от времени белые бабочки…
Кто-то тихо вошел в покои. Иван оглянулся и весело кивнул Федору Васильевичу Курицыну, своему новому другу, хотя тот и много старше его.
Жил подьячий в княжих хоромах и входил к соправителю без доклада.
— Что, государь, — улыбаясь, заговорил Курицын, — опять думы у тобя и снова в уме приметы собираешь? Их,
Токмо яз…
— Ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай не верю, — поддразнивая Федора Васильевича, подсказал Иван обычную его поговорку.
— Не верю, — тряхнув головой, решительно молвил Курицын.
Иван рассмеялся и добавил:
— А кто мне сказки сказывал про феникс-птицу? Илейка, тот и почудней сказки ведает. Про кита он мне баил, что землю всю на спине своей доржит, а сам в океане плавает…
Иван сел на скамью и проговорил приветливо:
— Садись, Федор Василич.
— Яз тобе, государь, неспроста о феникс-птице сказывал, — усмехаясь и садясь рядом, заговорил Курицын. — А для того сказывал, дабы ты своим острым умом уразуметь мог, что и в книгах небылиц немало бывает…
Разговор прервался — в покои быстро вошел Илейка и, обратясь к Ивану, сказал громко:
— Государь Василь Василич кличет к собе Федора Василича…
Курицын вскочил со скамьи и, двинувшись к дверям, пояснил Ивану:
— Государь повседневно указал быть в сей час у него для чтения грамот договорных с удельными и прочими, а также и всяких вестей от наместников и отцов духовных. Может, и тя он призовет.
Иван ничего не ответил, — он думал о книгах, которым привык во всем верить, хотя иной раз и сомневался, но не допускал себя до крайних рассуждений. Помнил он, что «мнение — всех пороков мати», и гнева божьего боялся. Теперь же, после смелых слов Федора, сомнения пуще и дерзновеннее одолевают и мутят ум его.
Юный государь, напряженно сдвинув брови, глубоко задумался. Илейка, что-то убирая в покоях, искоса поглядывал на своего бывшего питомца и, наконец, не вытерпел. Как прежде, когда еще дядькой был княжичу, положил он руку на плечо Ивана и молвил с ласковым участием:
— Пошто, Иванушка, смутен ты и душой скорбен?
Иван взглянул на Илейку и печально ответил:
— Томит меня мнение обо всем, Илейко…
Глаза Илейки ласково блеснули.
— Мнение, Иване, хошь и боль, — заговорил он, — а божья печать.
Многие же людие есть, бедные ли, богатые ли, а вроде скотины: токмо жуют да спят…
Того же года, ближе к концу июня, дней через пять, как летний Федул на дворы заглянул — пора, мол, серпы зубрить, — прискакали из Коломны никем не жданные вестники. Всполох начался великий: из Седи-Ахматовой орды идет на Москву царевич Мозовша, подходит уж к реке Оке…
Спешно разослал гонцов Василий Васильевич ко всем удельным, повелев садиться на коня и вести полки свои на помощь великому князю московскому.
Собрав потом бояр и воевод своих, сказал с гневом и досадою:
— Проспали татар за Окой-то, черти лупоглазые! Где теперь успеть нам?
Где воев собрать! Царевич-то ведь не с одним полком пришел. Ведь на Москву хотят поганые…
Бояре и воеводы, понимая всю опасность положения, взволновались не менее своего государя.
— Подогнали, поганые, — кричал воевода князь Иван Звенигородский, — подогнали, почитай, к самому жнитву! И жить надо и воевать надо. А урожай-то господь дал какой!