Иван Кондарев

Станев Эмилиян

В гостиной упал стул, послышались пыхтение и топот. В дверях комнаты показался Мирян, резко покачнулся и едва удержался с помощью палки. Его осунувшееся от пьянки лицо было бледно как у мертвеца. Одеревеневший язык бормотал что-то невнятное.

— Мельница моя, доконали вы меня! — простонал он.

Манол взял его под руку и увел в гостиную к миндеру.

— Бай Тодор, успокойся! В каждом доме бывают размолвки. Мельница твоя и твоей останется… Раз не хочешь — уничтожим договор. Ну-ка ложись! Полежи, пока не полегчает… Не надо было нам пить на голодный желудок.

Он уложил его на миндер почти насильно и тут же вернулся в свою комнату.

— Разбирайся тут с вами! — простонал он и со злобой взглянул на мать, продолжавшую плакать

и причитать. — А все ты, Коста, ты больше всех виноват.

— Покажи договор, — не унимался Костадин. — Хочу знать, на какие это ты деньги собираешься строить.

— Покажу, не спеши. Эх вы! Мешаю я вам транжирить отцовское добро. Я людьми хотел вас сделать, а вы просто слепцы, тупицы.

— Погоди, ты нас с толку не сбивай! Вложил в мельницу наш капитал, распоряжаешься им как своим. — Костадин начал смягчаться, но все еще не›хотел верить брату.

Манол презрительно сощурился.

— Вот и спросил бы как человек, на какие, мол, ты, братец, средства собираешься ставить мельницу. А то заладил, как попугай, одну и ту же чепуху. Вам бы только о своих прихотях думать, а я тут за всех должен голову ломать. Идем! — властно сказал он и, взяв Костадина за локоть, вывел его из комнаты.

Братья ушли к Костадину, и кто-то из них повернул изнутри ключ.

Старуха вскочила на ноги и кинулась за сыновьями. Забарабанила кулаками в дверь, но, убедившись, что ей все равно не откроют, заплакала как ребенок. Цонка и Райна почти насильно увели мать в ее комнату. Цонка осталась с нею, а Райна вышла во двор, сама не зная зачем.

За забором подслушивали соседи, и Райна вернулась в гостиную.

На миндере, лицом к стене, тяжело пыхтел Мирян, подогнув длинные ноги в пыльных башмаках. Палка валялась на полу, на столе лежало канотье, похожее на перезрелый подсолнух. Райна взглянула на Миряна с отвращением. Никто и не подумал идти обедать, и внизу, в кухне, откуда доносился запах печеного перца, было уже темно.

Райна ушла к себе. Сколько она себя помнила, в доме никогда не было такого скандала. Нетрудно представить, какие сплетни поползут по городу. Интересно, о чем разговаривают сейчас братья? Мирян подписал договор, значит, и ее часть общего капитала вложена в мельницу. Манол, наверно, врет, когда отрицает это. Согласился на женитьбу и укротил Костадина. Теперь Костадин непременно женится на Христине, и, верно, очень скоро, откладывать не будет…

Только сейчас Райна осознала, как она страшно одинока со всеми своими мечтами и насколько она отдалилась от родных. Из дома навсегда уходили былое спокойствие и уверенность, и отныне в ее жизни начиналась новая, неизвестная полоса.

Прошло несколько минут, и братья вышли из комнаты. Костадин тут же выбежал на улицу. Вслед за ним отправился и работник. Вскоре у ворот остановилась извозчичья пролетка.

Райна вышла на балкон. Манол, заботливо поддерживая Миряна под руку, усадил его в пролетку, сел рядом. Лошади тронулись.

Братья договорились.

27

Следующие несколько дней прошли в ссорах между старухой и Манол ом, и в конце концов Джупунка слегла. Она объявила, что хочет умереть, и отказывалась есть; бессильная злоба выматывала ее, не оставляя сил ни для слез, ни для проклятий. Несмотря на жалость, Цонка и Райна старались поменьше быть около нее, потому что тогда ее гнев обрушивался на них. Манол вызвал к матери доктора Кортушкова, но сам ни разу не переступил порог ее комнаты, а младший сын словно вообще забыл о ее существовании. Все эти дни он сновал между своим и Христининым домом, готовился к помолвке, покупал подарки, шил новую одежду. Все понимали, что старуха слегла просто от злости, и с досадой ожидали, когда же наконец встанет с постели.

Начало сентября было жарким. Все засохло, обмелевшая река по ночам едва шумела. Свежая солома и сено в сарае хранили приятный запах лета, листья яблонь начали желтеть, трава между плитами двора пожухла, и лишь суровые густые самшиты зеленели

по-прежнему. Двор обнажился — японские розы отцвели, опустевший ток ночами белел под луной, а под навесом на веялке опять спал петух, пристроившись рядом с серенькими, как куропатки, молоденькими курочками.

По утрам, когда Райна вдыхала прозрачный воздух и смотрела на затихшие, словно постаревшие за лето постройки, сердце ее сжималось при мысли, что скоро вновь придется ехать в село. Сладостная печаль приближающейся осени делала особенно острой и пронзительной тоску по Кондареву, заставляя задыхаться от подавленных рыданий. Райна пыталась найти хоть какой-нибудь повод, чтобы к нему зайти. Она вспомнила, что где-то у нее лежит старая книга по педагогике, принадлежащая Ивану, вспомнила также, что ему до сих пор не заплатили небольшую сумму за уроки по математике, но ни книга, ни деньги не были достаточно важной причиной, чтобы прийти в дом к холостому мужчине, да еще только что выпущенному из-под ареста. С другой стороны, родные Кондарева, вероятно, знали историю с Христиной, и Райна боялась, что ее могут просто не принять. Отчаявшись придумать достаточно серьезный повод для посещения, она за несколько дней до отъезда на село решила предоставить все случаю и часов около одиннадцати утра вдруг отправилась к Кондаревым.

На ее счастье, Сийки не было дома. Мать Кондарева встретила ее холодно, и Райна подумала было, что ее не впустят. Но старая женщина только молча посторонилась, и Райна, задыхаясь от волнения, поднялась по темной узкой лесенке. Она никогда не бывала здесь, но знала, что Кондарев живет на втором этаже, отдельно от сестры и матери.

Лестница заканчивалась площадкой, которая могла сойти за небольшую гостиную. Поднявшись, Райна услышала за некрашеной дверью оживленные голоса и поняла, что у Кондарева гости. Она хотела уйти, но в эту минуту дверь отворилась, в густом табачном дыму мелькнули два костыля и какой-то инвалид перекинул через порог изуродованные ноги. Увидев Райну, испуганно отступившую к самой лестнице, он обернулся и сказал что-то, чего она от смущения не разобрала.

Говор в комнате затих. Знакомый голос спросил, кто это.

— Дама, — с еле заметным презрением ответил инвалид.

На секунду наступило полное молчание. Потом тот же голос сказал:

— Пусть войдет.

Совершенно ослабевшая от волнения, Райна смущенно вошла в комнату.

Она-то воображала себе, что застанет Кондарева одного, в спокойной домашней обстановке, располагающей к интимности, заведет разговор о Христине, даст ему понять, что не она виновата в том, что Костадин в нее влюбился, что и сама Христина в глубине души была неравнодушна к Костадину, и так далее в том же духе, в зависимости от того, как Кондарев воспримет этот разговор. Таким образом, ее приход должен был бы произвести впечатление дружелюбия, внимания и уважения к нему. Но, оказавшись в тесной, словно келья, прокуренной комнатке и увидев сидящих вдоль стен мужчин, Райна забыла о своих мечтах и мучительно думала только о том, как бы объяснить свое посещение и поскорее отсюда выбраться. Все ее разглядывали, но никто не пошевелился. Инвалид, уходя, тяжело стучал костылями по лестнице.

— Пожалуйста, пожалуйста! Сотиров, иди ко мне! — сказал знакомый голос, и Райна увидела Кондарева. Он сидел на кровати, откинувшись на подушки.

Давно не стриженная борода, словно паутина, оплела его исхудалое лицо. Это придавало Кондареву мрачное и в то же время утонченное выражение, какое бывает иногда у монахов и молодых, только что рукоположенных священников. Что-то ироническое и пренебрежительное было в его глазах, необыкновенно светлых и ясных, словно очищенных перенесенными страданиями. Нос стал тоньше, и без того большой лоб словно бы еще расширился у висков. Кондарев напоминал аскета среди мирян, и Райна сразу же почувствовала его духовную силу и превосходство над остальными. На левой ноге под черной штаниной была ясно заметна повязка. В углу, рядом с кроватью, стояла толстая трость.