Иван Саввич Никитин
Шрифт:
39
своего героя, в котором он видит не просто неудачника, опустившегося на самое дно
жизни, но «жертву зла и нищеты»:
Быть может, жертве заблужденья Доступны редкие мгновенья, Когда казнит она
свой век И плачет, сердце надрывая, Как плакал перед дверью рая Впервые падший
человек!
Эти строки Н. А. Добролюбов охарактеризовал как «лучшие стихи г. Никитина»,
служащие «выражением основной мысли всего произведения».
Торговый сводник,
проявляет, казалось бы, не свойственную его облику независимость и широту
суждений. Когда барин-делец Скобеев отказывает Лукичу в заеме денег под залог,
убитый горем старик плетется домой и, встречая толпу конвоируемых арестантов (эта
сцена была изъята цензурой), произносит горячий монолог:
«Пошел народец на работку! — Лукич подумал. — Да ступай... Поройся там, руды в
охотку И не в охотку покопай... Есть грош, достать на подаянье... Поди, Скобеевь1
живут,
Их в кандалы не закуют, Не отдадут на покаянье...»
Под грубою корою переторговщика, промышляющего всякой дрянью, еще теплится
душа человека, умеющего сострадать. Не находит Лукич поддержки и у купца-ханжи
Пучкова, разбогатевшего на грабеже. Дешевые промыслы героя — изгоя общества
предстают ничтожными проделками перед грязными делами людей, имеющих власть и
деньги. Доведенный до отчаянья «маленький человек» прозревает, хотя и поздно,
понимает ужасный механизм разделения сословий на два враждующих лагеря:
«Кулак... да мало ль их на свете? Кулак катается в карете, Из грязи да в князья
ползет И кровь из бедняка сосет... Кулак во фраке, в полушубке, И с золотым шитьем, и
в юбке, Где и не думаешь, — он тут! Не мелочь, не грошовый плут, Не нам чета, —
поднимет плечи, Прикрикнет — не найдешь и речи, Рубашку снимет, — все молчи!
Господь суди вас, палачи!»
Происходит метаморфоза: достигнув края нищеты, герой из. заблудшего
подсудимого превращается в судью фальшивого и безжалостного общества,
отнимающего у падшего мещанина всякую надежду на нравственное спасение.
Не находит бедный Лукич утешения и у «слуги Божьего», профессора духовной
семинарии Зорова (его прототипом отчасти послужил одно время квартировавший у
Никитиных И. И. Смирницкий). Здесь монолог героя уступает место драматургической
сцене, рисующей апостола взяточничества и лихоимства. Окончивший духовную ака-
демию Зоров растерял все читанные ему духовные запо веди и беззастенчиво обирает
ближних. При этом дипломирб^ ванный святоша возводит на подопечных
семинаристов чуть ли не политические
которого просит родитель-священник, «воротнички носил», был «в чтенье погружен» и
т. п.). Если знать, что в те годы жизнь духовенства окутывалась непроницаемой тайной
и бдительно охранялась светскими и церковными цензорами, даже эти детали выглядят
дерзкими.
В одном из писем Никитин признавался на сей счет: «Жаль, что я мало затронул
особу профессора — боялся
3* .lb7
^цензуры... Если бы Вы знали, сколько проклятий сыплют на меня некоторые
профессора Воронежской семинарии! Кстати, «Кулаку» еще повезло — он проходил
через «сито» известного своим либерализмом Н. Ф. фон Крузе.
Вернемся к Лукичу. Выход дочери замуж за скопидома-купца Тараканова не спас
«кулака» от окончательного разорения: он колет на дрова последние деревья в своем
садике, обрекает на непосильный труд жену Арину, которая вскоре умирает; чахнет и
40
Саша, не нашедшая счастья в чужом богатом, но холодном доме... Сломленный,
опустошенный семейный тиран перебирает в памяти свою никудышную жизнь, и
наступает покаяние за годы лжи, когда «крал без совести и страха», за загубленные
судьбы родных людей. «Что я-то сделал, кроме зла?» — клянет себя Лукич и не
находит себе прощения. Последние страницы поэмы наполнены поистине
шекспировскими страстями — недаром, кстати, Никитин берет эпиграфом к «Кулаку»
строки из «Ромео и Джульетты»: «Все благо и прекрасно на'земле, Когда живет в своем
определенье; Добро везде, добро найдешь и в зле...»
Образ главного героя поэмы далеко выходит за рамки бытовой пьесы. Недаром
критики-современники сравнивали «Кулака» даже с «Мертвыми душами.» Гоголя и
некоторыми драмами Островского. Уступая в художественно-ясихоло-гической
разработке характеров, в ряде лучших страниц произведения поэт поднимается до
подлинного трагедийного пафоса изображения русской жизни на ее переломном этапе.
Суров взгляд художника на окружающий жестокий мир:
Живи, трудись, людское племя,
Вопросы мудрые, .решай»
Сырую землю удобряй
Своею плотью!.. Время, время!
Когда твоя устанет мочь?
Как страшный жернов, день и ночь,
Вращаясь силою незримой,
Работаешь неудержимо
Ты в божьем мире. Дела нет
Тебе до наших слез и бед!
Их доля — вечное забвенье!
Ты дашь широкий -оборот —
И ляжет прахом пбколенье,
Другое очереди ждет!