Иван Сусанин

Замыслов Валерий Александрович

Гришка стругал длинным острым ножом сухое полено на лучины для светца. Повернулся к двери, недоуменно пожал плечами.

— Гостям завсегда рад… Однако, не признаю.

— Я ему лекаря присылал, а он ныне и нос задрал.

— Барин! — ахнул Гришка. — В таком-то обличье! Да что содеялось?

— Долгий разговор, Гриша. Со мной мой верный содруг Иванка. Не откажешь денька три у тебя пожить?

— Какой разговор? Да хоть на веки вечные. Сейчас щец похлебаем да по чарочке пропустим.

— Аль разбогател?

— На Лубянке топоришком срубы рублю. Глава артели

не обижает.

— Добро.

В избе Гришки многое изменилось. Закоптелые стены и черные половицы пола были до бела вымыты, стол выскоблен и накрыт льняной скатеркой, икона Николая Чудотворца сияла медным окладом. Появился в прибранной избе и дубовый поставец для чарок, ложек, железной и деревянной посуды.

Изба принарядилась после того, как Гришка пригрел у себя овдовевшую молодку Надею. Та оказалась чистоплотной и сразу же заявила:

— Не привыкла я в такой грязи жить. Коль желаешь, чтоб я к тебе приходила, то дозволь мне в избе прибраться.

— Да мне и самому надоело в копоти жить. Приберись, Надея.

Надея жила своим домом в Мокринском переулке, имела двоих ребятенок, но впустить к себе Гришку не захотела. Муж, приказный писец, перед кончиной наказал:

— Вдругорядь венчаться — грех. А коль мужик приглянется, в дом не допускай. Он чадам отца не заменит.

Надея навещала Гришку лишь раз в неделю, по дням воскресным, но тот и тому был рад. Женка [153] оказалась приделистой: и варева сготовит, и в избе уберется, и лаской одарит. Ожил мужик!

153

Женка — термин широко употреблялся в значении «женщина».

— Повезло тебе с Надеей, — выслушав рассказ Гришки, молвил Третьяк и добавил:

— Спасибо за хлеб-соль и прости нас, что обычай преступаем. Дело у нас необычное, потому и помалкиваем.

— Да я не в обиде, барин.

Но по Гришкиному лицу было видно, что им овладело любопытство. И зачем Сеитов в нищего превратился?

А Третьяк Федорович всё размышлял. Гришка — мужик кажись и надежный, но всего ему не поведаешь. Даже Иванка не знает подлинной причины опалы. И всё же Гришке кое-что придется рассказать, иначе напрасен долгий путь в его избу.

— Надея твоя до воскресенья не появится?

— Никогда того не было. Аль, опас какой?

— Не хотелось бы ее в наши дела впутывать. А тебе откроюсь. Угодил я, Гриша, под царскую опалу. Служил в Ростове воеводой и вдруг государю не угодил. А в Москве у меня отец крепко недужит. Попрощаться позвал. Вот и пришлось в нищебродов обернуться. Ждут меня на Москве люди сыскные.

— Ну и дела, — обескуражено протянул Гришка. — Худо на Москве в опале быть. Царя-то не зря прозвали Грозным. Направо и налево головы рубит. Лихо на Москве.

— Лихо, Гриша.

— Нельзя тебе, барин, в хоромы возвращаться. Слышал я, что Сыскным приказом ныне Дмитрий Годунов ведает. Чу, пронырливый. Земские ярыжки, стрельцы и кромешники денно и нощно

тебя, поди, ищут. Оставайся-ка у меня. Сюда сыскные люди побаиваться заглядывать. Здесь тьма всякого лихого народа, даже самые отпетые тати скрываются. Намедни сунулись кого-то ловить ярыжки, так их мигом кистеньками перелобанили. Зарядье!

Иванка дотошно оглядел хозяина избы. Среднего роста, но телом крепок. Светлорус, курнос, продолговатое лицо в густой русой бороде. Серые глаза спокойные и открытые. Такие глаза присущи доброму, честному человеку.

— Не за тем я прибыл сюда, Гриша, дабы в твоей избе отсиживаться. Отец в любой час может преставиться. Никогда себе не прощу, коль с отцом не повидаюсь.

— Но и на рожон лезть опасно, барин.

— Ведаю, Гриша. Пойду в лохмотьях, никто не признает. Господь милостив.

— Лицо лохмотьями не прикроешь, воевода. Тебя в Ростове кромешники Грязнова зрели. А вдруг они у хором сторожат, — молвил Иванка.

О том же произнес и Гришка:

— Истину речет твой содруг. Допрежь надо мимо хором пройтись. Меня не заподозрят.

— И я пойду с тобой, Гриша.

— Дело сказываешь, Иванка. Тебе всю дорогу надо изведать. Москва — не Ростов, заплутать недолго. Коль дело спешное, прямо сейчас и тронемся. Где твои хоромы, барин?

— На Рождественке Белого города, супротив Пушечного двора, саженях в тридцати от Неглинной. Подле хором — две березы.

— Ведаю, барин. Легко сыщу.

— Ступайте с Богом, да будьте усторожливы.

* * *

По Москве ходить — привычку иметь. Шумная, дерзкая, бойкая. Чуть зазевался — плеточку сведаешь. Взад-вперед снуют боярские колымаги, стрельцы, холопы, черные люди, меж двор скитальцы, нищие, блаженные во Христе…

— Жмись к обочине, Иванка. Вишь, опять боярская колымага громыхает. Холопы плетей не жалеют, так и норовят хлестнуть… А вот и Рождественка завиднелась. Зришь монастырь? Рождественский. Его, почитай, два века назад возвели. От него и улицу назвали. Левее — слободка кузнецов и конюхов Пушечного двора, а чуть поодаль недавно заселили звонарей и сторожей кремлевских церквей и соборов. Им и храм «Николы в Звонарях» поставили. Теперь супротив глянь. То — Варсонофьевский «убогий» монастырь.

— Почему ж убогий?

— А потому и убогий, что в нем хоронят неведомых мертвецов, коих подбирают на улицах. Лихая у нас Москва. Кого ножом пырнут, кого кистеньком перелобанят, а кто и сам окочурится, особливо в зимнюю стужу. Вот всех и волокут в сию обитель.

— Мрачное место.

Ведать бы Иванке, что идет он подле «Убогого» монастыря, в коем, через несколько лет, по приказу Лжедмитрия Первого, будут без всяких почестей похоронены тела Бориса Годунова, его жены Марии и сына Федора [154] .

154

Позже все Годуновы были перезахоронены в Троице-Сергиевом монастыре.