«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Авенир Евстигнеевич Ноздрин (1862–1938) — имя, давно уже ставшее знаковым в «ивановском мифе». Председатель Первого Совета рабочих депутатов, родоначальник пролетарской поэзии, своего рода «дедушка революционного движения» в ивановском крае, сочувственно встретивший советскую власть и всячески содействующий ее укреплению, — таким предстает Ноздрин в различных энциклопедических справочниках и книгах, ему посвященных. И не только в них. Его именем названа одна из ивановских улиц. Среди монументов, поставленных борцам революции на берегу легендарной «красной» Талки, есть и памятник Ноздрину. Кстати сказать, последнее место захоронения Авенира Евстигнеевича, мемориальное кладбище старых большевиков, также содействует его имиджу почетного местного революционера, прославившего в своих стихах ивановский пролетариат, который, по словам В. И. Ленина, вместе с пролетариатом московским и питерским «доказал на
Действительно, Ноздрин был одним из тех поэтов, общественных деятелей, которые не уставали подчеркивать, что ивановский край уникален по своей устремленности к социалистической демократии. Именно в этом плане он, как уже говорилось выше, воспринимал явление С. Г. Нечаева. И большевизму Ноздрин сочувствовал, считая, что он в решающий час истории откликнулся на глубинные чаяния широкой народной массы, связанные с желанием покончить со своей рабской долей. Однако надо сразу сказать, что социализм Ноздрина не может быть уравнен с большевистским социализмом по той простой причине, что в его мировоззрении, в художественном мироощущении так или иначе присутствовала идея личности как важнейшего фактора развития истории, и любой общественный строй, направленный на выхолащивание богатого человеческого содержания, ему был противопоказан. Начальной точкой здесь становилась личность самого Ноздрина, его раннее самоопределение в жесткой ивановской действительности.
Родившись в фабричном Иванове, Авенир Евстигнеевич, как и его литературные предшественники (Рязанцев, Нефедов, Рыскин), не был коренным пролетарием. В очерке «Как мы начинали» Ноздрин вспоминал: «Отец мой… был человеком грамотным, служил у мелких местных фабрикантов в качестве ярмарочного приказчика и за службу на фабрике у Е. С. Игумнова был награжден на Покровской улице домом, где он и сам пытался открыть свое „набойное“ дело, но неудачно; умер отец 44 лет, оставив меня по четвертому году.
В семье я был шестым, и к первым заботам моей матери, оставшейся после смерти отца без всяких средств, вскоре прибавилась еще одна забота — надо было ей отдать меня в школу. Уже шести лет я очутился у дьячка Магницкого, обучавшего меня славянскому языку и чистописанию» [100] .
Далее — трехлетняя земская школа, учеба в граверной мастерской, работа на фабрике в качестве мастера-гравера «среднего калибра». Но, как впоследствии признавался Ноздрин, такая роль ему «улыбалась мало». Но как-то приспособился и тянул фабричную лямку более тридцати лет.
100
Ноздрин А. Как мы начинали: Из житейских воспоминаний рабочего поэта Авенира Ноздрина / Предисл. и примеч. М. Сокольникова // Лит. наследство. Т. 15. М., 1934. С. 164.
Ноздрин изначально не вписывается в представление о типичном рядовом рабочем, попавшем под гнет фабричного Молоха. Он вышел из семьи, дома, где любили книгу, обожали театр (сестры Ноздрина стали актрисами, да и сам Авенир Евстигнеевич в молодости мечтал об актерской карьере). Его беспокойная натура противилась жесткому однообразию фабричного быта. Юноша из Иванова рвался к знаниям, ему хотелось простора. Он хотел знать, как и чем живут люди за пределами родного села. А потому в 1885 году Ноздрин с тремя товарищами с котомками за плечами и посохами в руках очутились «на извилистых проселках деревень и на прямых, как стрела, аракчеевских саженьих дорогах, соединяющих города и села тогда еще богомольной, но уже ищущей новой жизни России» [101] . Было пройдено более двух тысяч верст. Результат в целом нерадостный. «За это время пешего хождения, — признавался Ноздрин, — я пришел к убеждению, что везде живется несладко, что жалобы рабочих и крестьян на свои житейские тяготы одинаковы, горечь жизни пьют они из одного ковша, черпают эту горечь из одного ямника» [102] .
101
Там же. С. 166.
102
Там же. С. 167.
Юность Авенира Ноздрина чем-то напоминает юность Алексея Пешкова. Тот же мещанско-рабочий исток, тот же бунт против «свинцовых мерзостей жизни» (М. Горький), та же тяга к странствиям, к знанию и самопознанию. Можно смело утверждать, что и ноздринское ощущение жизни запечатлено на страницах замечательной повести
Все это по-своему чувствовал и Ноздрин: обиду на «господ-интеллигентов», снисходительно относившихся к «сыну народа», контраст между вечностью и своим маленьким «я» (не отсюда ли космизм в ранних стихах Ноздрина?). Обоим было присуще желание вырваться за рамки социальных ограничений и утвердиться в своей личной значимости. Конечно, уровень таланта был разным. К тому же не следует забывать: Ноздрин начинал раньше, он в большей степени, чем Горький, человек восьмидесятых годов.
В Ноздрине до конца жизни сохраняется специфическая народническая закваска, которую он впитал в себя в пору юношеских исканий. Здесь не было крайнего народовольческого изгиба, присущего семидесятникам, но вместе с тем отсутствовала и жесткая партийная ортодоксия, характерная для революционных социалистов на стыке веков. Ноздринский выбор определяла вера в общенародное возрождение России, вступающей на путь демократических преобразований.
В конце 80-х — начале 90-х годов Ноздрин участвует в работе нелегального кружка, созданного в Иваново-Вознесенске Иваном Осиповичем Слуховским. Сюда входили также Е. Крестов, А. Кондратьев, А. Степанов и др. Вряд ли можно говорить о какой-то особой радикально-революционной направленности кружка. Преобладающей идеей здесь была идея саморазвития. Читали Лассаля, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Ренана, Джона Стюарта Милля. Декламировали Некрасова:
Иди к униженным, Иди к обиженным — Там нужен ты…О кульминационном моменте в деятельности этого кружка Ноздрин в автобиографической заметке «О себе» рассказывает так: «Когда нам показалось, что революционный фундамент в городе заложен, то некоторые из нас, несмотря на всю конспиративность нашего кружка, решили свою деятельность перенести в деревню. Я и двое товарищей, Слуховский и Ларионов, отправляемся на Волгу в д. Жажлево, устраиваем там огород…, а на самом деле думаем проводить революционные идеи, как тогда мы их понимали, из идей Энгельгардта и Батищева, перемешивая все это с идеями Л. Толстого в смысле жития трудами своих рук…, а в общем все это было похоже на вспышку „хождения в народ“. Наша колония в чисто практическом смысле не удалась, а тут подоспела и жандармерия, и наша колония была разгромлена. Мы все были арестованы, но кару за это понесли небольшую» [103] . Кружок Слуховского перестал существовать в июле 1891 года. Отбыв под гласным надзором полиции несколько месяцев, Ноздрин уезжает в Петербург и живет там до 1896 года.
103
Цит. по ст.: Сокольников М. П. Литература Иваново-Вознесенского края: Введение в изучение местной поэзии // Труды Иваново-Вознесенского губерн. науч. об-ва краеведения. Иваново-Вознесенск, 1925. Вып. 3. С. 208.
В своих воспоминаниях он явно преувеличил революционное значение кружка Слуховского, но был прав, подчеркивая, что этот кружок сыграл роль катализатора в пробуждении социального сознания в ивановском крае. У Ноздрина были все основания заявить: «В то время мы поднимали… целину никем не затронутых возможностей для трудовой и учащейся молодежи, способной жить не по-отцовски, а по-новому — более свободно и самостоятельно… Это был первопуток — экскурс в область законом запрещенного вторжения нашей критической мысли в область бытового консерватизма и религиозного окостенения» [104] .
104
Ноздрин А. Как мы начинали. С. 168.