«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Ноздрин всю жизнь с благодарностью вспоминал о своей учебе в «школе» Брюсова. Посылая в 1927 году только что вышедший сборник «Старый парус» жене Брюсова, Жанне Матвеевне, Авенир Евстигнеевич сделал на нем такую надпись: «Подытоживая свое прошлое, мне хочется сказать, что еще 30 лет назад, когда моя судьба отправилась в поэтическое плаванье, то моим рулевым был покойный Валерий Яковлевич.
110
Письма А. Е. Ноздрина к Брюсову… С. 267.
Жизнь прошла, мое
Смена поэтического курса, резко обозначившаяся в судьбе Ноздрина в первое десятилетие XX века, не перечеркивала его прошлого. Но из этого прошлого он брал прежде всего то, что помогало ему проявить свой и только свой жизненный опыт, который он с некоторых пор стал напрямую связывать с ивановской действительностью.
111
Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы: Второе изд. / Вст. ст., сост., подгот. текста Л. Н. Таганова, З. Я. Холодовой, коммент. О. К. Переверзева. Иваново, 1988. С. 201.
Возвратившись из Петербурга в Иваново-Вознесенск, Ноздрин опять работает на фабрике, но в августе 1904 года по состоянию здоровья увольняется и начинает активно участвовать в общественной жизни города, пытаясь каким-то образом облегчить фабричную участь рабочих. С именем Ноздрина связано, например, создание в Иваново-Вознесенске Общества взаимопомощи фабричных граверов и Общества потребителей. От литературной деятельности он на время отходит. К поэзии Ноздрин вернется, пережив звездные часы своей жизни, знаменитую летнюю стачку иваново-вознесенских ткачей, в результате которой был создан первый в России Совет рабочих депутатов. Ноздрин стал его председателем. Беспартийный поэт-общественник становится своеобразным символом единства восставших. Не большевик-подпольщик, не яростный террорист, не радикально настроенный ученый-интеллигент, а широкой души демократ, человек, умеющий понять и неграмотную женщину, впервые вышедшую на улицу с требованием об улучшении своей жизни, и тянущегося к культуре рабочего, и разных в своих политических ориентациях эсдеков и эсеров. Ноздрин с его почвенным демократизмом способствовал объединению самых разных слоев бастующих. С другой стороны, репутация умного, знающего, культурного человека позволяла ему уверенно, достойно разговаривать от имени Совета с представителями власть имущих.
Председательскую миссию Ноздрин органично совмещает с миссией летописца. «События 1905 года, — вспоминал он, — привели меня вести запись всего происходившего. Может быть, в будущем это кому-нибудь да пригодится. С этой целью я собирал в документах все, что касается этих событий, завел дневник и начал набрасывать первые стихи задуманной мной поэмы „Ткачи“» [112] . К сожалению, ноздринский архив был разорен во время черносотенного погрома в октябре 1905 года, и сегодня мы можем воспроизвести его лишь по отдельным отрывкам. От поэмы «Ткачи», по свидетельству Ноздрина, «все-таки остались не одни только воспоминания… В некоторой части она сохранилась, так как отдельные ее куски позднее приняли форму самостоятельных стихотворений, из коих и сейчас можно составить поэму-мозаику о моей жизни» [113] . Это замечание интересно для нас тем, что события 1905 года Ноздрин воспринимал как поэмно-эпическую часть своей жизни, неотделимой от общего существования. Это отражается в самом стиле его тогдашнего стихописания, где основная ставка делалась «на простоту языка, бытовую тематику, демократизацию человеческого материала». На защиту утверждения, «что художественно то, что легко запоминается» [114] .
112
Ноздрин А. Как мы начинали. С. 184.
113
Там же. С. 186.
114
Там же. С. 194.
В центре поэтического рассказа о событиях 1905 года в Иваново-Вознесенске — образ массы восставших ткачей, доведенных до крайности условиями подневольного труда. Автору важно сохранить документальную подлинность описываемых событий, их особую репортажность. Отсюда хроникальность, дневниковость, введение в стихи местных подробностей, впрочем, не исключающее перехода их в определенный символический ряд. Вот как рисует Ноздрин начало забастовки ивановских ткачей:
Молчат гиганты корпуса, Машины не грохочут, Но смелы, дерзки голоса Бастующих рабочих. Нет ни дыминки, спущен пар, Покончена работа. Последний вышел кочегар Из царства тьмы и пота. Одна «контора», как раба, В народе пустозвонит: Что ничего не даст борьба, ЧтоС одной стороны, перед нами фактографически точное описание первого дня забастовки. Здесь и кочегар, последним ушедший с фабрики, и реакция на события ненавистной рабочим конторы, и выверенный бастующими их дальнейший маршрут на площадь. Но, с другой стороны, в финале стихотворения Ноздрин ненавязчиво переводит фактографию в некий социально-бытийственный план:
И потекла рабочих рать. Народ неузнаваем: Никто не захотел отстать, Народ стал краснобаем. С панелей робкие сошли, Сомкнулись гнева токи… Победно-новое земли Шумит в людском потоке.Человек, почувствовав себя частью свободного людского потока, становится символом земного обновления.
Ноздрин первым ввел в «ивановский текст» речку Талку как символ нового самосознания рабочего люда, противопоставив ей Уводь, ассоциирующуюся с рабской жизнью трудящихся. В отрывке из поэмы «С Уводи на Талку» читаем:
Забыта мещанская рухлядь, — Она уходила в бытье. Мы прокляли старую Уводь, На Талку сменяли ее.Впоследствии, в 1935 году, обобщая свои представления об ивановских событиях 1905 года, Ноздрин напишет стихотворение «Наша Талка», занимающее нынче почетное место в антологии местной поэзии:
Наша Талка — малоречье, И Дунаем ей не быть, Но дунаевские речи Нам на ней не позабыть. Пусть речонка маловодна, Но оставлен ею след, Где истории угодно Было вынянчить Совет. Неказистая собою, Речка мирно вдаль текла, И ее вода живою Никогда здесь не слыла. А рабочий наш, как в сказке, Стал на ней совсем живой, Он из ткацкой самотаски Вырос в силу, стал герой…Здесь в песенно-афористической форме представлена суть ноздринского понимания Первого Совета: то, что казалось «малоречьем», на самом деле таит глубину, под «неказистым» покровом скрывается живая душа.
Обратившись к теме родного города, Ноздрин был далек от символистской мифологизации, свойственной, например, урбанистической части поэзии Брюсова. Не похож Иваново-Вознесенск в ноздринском изображении на демонического царя вселенной, несущего угрозу человечеству. Но и в нарождающийся пролеткультовский миф, согласно которому из фабрично-заводского, городского мира вырастает железный человек, «рабочая» поэзия Ноздрина тоже не вписывается. Автору «Ткачей» был чужд дух пролетарского сектантства, и он склонен был видеть Иваново-Вознесенск как узел противоречий русской истории, где исконное природно-деревенское начало отнюдь не подлежит искоренению во имя грядущей победы пролетариата. Потому и не поддался Ноздрин на уговоры теоретиков пролетарского искусства, в частности, В. М. Шулятикова, порвать с традициями классической литературы и заняться сотворением особой пролетарской поэзии. Однажды (дело происходило в 1906 году в Москве, куда Ноздрин вынужден был уехать после окончания стачки) Шулятиков задал ивановцу «внушительную трепку» за то, что тот в споре с ним защищал «непотухающую силу» Тургенева. «Против Тургенева он (Шулятиков — Л. Т.), — вспоминал Ноздрин, — выдвинул поэтессу Аду Негри, познакомил меня со своими переводами из нее. Поэзию Ады Негри о труде и трудящихся он считал началом новой литературы…» [115] . Почувствовав на миг удовлетворение от такого лестного сопоставления с пролетарски настроенной итальянской поэтессой, Ноздрин остался верен «непотухающей силе» Тургенева, общедемократическим заветам русской литературы с ее устремленностью к красоте природного мира, вниманием к душевному миру простых людей, независимо от того, живут они в городе или в деревне.
115
Там же. С. 186.
Общедемократический характер поэзии Ноздрина отчетливо проявился в его стихах, написанных в северной ссылке (1907–1909 гг.) и сразу после нее. Здесь, как и в стихах 1905 года, мы встречаемся со своеобразной поэтической хроникой жизни сосланных на поселение революционеров, среди которых находится и сам автор. Но, помимо этого, в «северных» стихах в большей мере, чем раньше, присутствует желание запечатлеть отдельную, неповторимую человеческую судьбу. Усиливается лирическое звучание. Все осязаемей становится образ самого автора, человека много повидавшего, много передумавшего, но не утратившего доверия к добру и красоте, верящего в будущее своего народа. Это особенно ощутимо в таких стихах, как «У проруби», естественно продолжающих кольцовско-некрасовскую линию русской поэзии: