«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Ноздрин не склонен был занимать пассивную позицию в ту пору, когда рапповщина все более набирала силу. Многие страницы его дневника посвящены деятельности литературной группы «Встречи», созданной в 1927 году. Руководил ею Н. И. Колоколов — талантливейший из ивановских прозаиков, чьи произведения до сих пор по-настоящему не оценены. Ноздрин — активный участник всех собраний группы. Он рад отметить, что «Встречи» объединили и старых, и молодых писателей. На заседаниях группы он не уставал говорить о необходимости повышения культурного начала в обществе, о высоком назначении искусства, литературы.
Убеждала Ноздрина в правоте такой позиции и его близость к тем ивановским писателям, которые, вопреки разрушительным тенденциям времени, оставались на высоте своего писательского призвания. Среди них в первую очередь надо назвать Д. Семеновского, Н. Колоколова, А. Сумарокова. Дневник Ноздрина включает очень интересные записи, связанные с их жизненным и творческим поведением.
Заслуживает пристального
К сожалению, вряд ли нам удастся когда-либо прочитать дневники Ноздрина 30-х годов. Они исчезли после ареста Авенира Евстигнеевича весной 1938 года.
Те, кто арестовывал Ноздрина, знали, что они делают. Им был неугоден «человек из прошлого», который понимал, как далеко разошлись мечты первых русских социалистов с их жизненным воплощением. В большой сталинский стиль, где все сводилось к имперской воле «отца народов», не вписывались претензии ивановцев на роль первооткрывателей прообраза советской власти, являющейся оплотом подлинно народной демократии. В середине 30-х годов ивановский миф о Первом Совете стал опасен для советского государства, и, следовательно, один из самых честных, объективных носителей этого мифа подлежал уничтожению. Ноздрина обвинили в том, что он в очерке «Талка» (1925) самовольно присвоил звание председателя Первого в России Совета рабочих депутатов. Вспомнив его эсеровское прошлое, Ноздрина обвинили в заговоре против существующего строя… Авенир Евстигнеевич подписал все составленные на него следственные протоколы, несмотря на чудовищные несуразности, имеющиеся в них [119] . Нам остается только гадать, почему он это сделал. Не исключено, что из него буквально выколачивали подпись, как это показано в повести Е. Глотова «Самозванец» (Иваново, 1998). А может быть, отчаявшийся Ноздрин решил подписаться под бредовыми протоколами в силу их бредовости? Придет время, сравнят здравомыслящие, добрые люди подлинные документы с заведомым бредом и поймут, что к чему, а заодно и посочувствуют старику, который не глядя подписывал эти протоколы о самозванстве. Только бы скорей отвязались от него эти страшные люди в энкавэдэшной форме, заново переписывающие по указке Хозяина историю России.
119
См.: Лешукова К., Таганов Л. Дело Авенира Ноздрина: Документальная повесть // Газета «Рабочий край». Иваново. 1990. 4–6, 8–9 сентября.
А. Е. Ноздрин умер в следственной ивановской тюрьме 23 сентября 1938 года.
В повести Е. Глотова, где рассказывается о последних днях А. Е. Ноздрина, есть такое место. Авениру снится сон. Он идет по тропке вдоль реки Талка. И вдруг напротив лесной сторожки видит «кладбище не кладбище, а только возвышаются бюсты в два ряда — под линеечку. Идет он по странной аллее — и мороз по коже продирает: узнает в памятниках знакомых своих. Вот этот, с бородой и в очках, должно быть, Отец. Этот, молоденький, — Евлампий… А вот… Что-то уж больно знакомое лицо. И сердце зашлось: так это ж он сам, Авенир! Но как же так? Почему его заживо похоронили? Он хватается за голову и бежит прочь от этого места. Подальше, подальше, а вслед ему несется улюлюканье казаков: они мчатся за ним — только гул от земли отдается да посвистывает над его головой нагайка. Авенир отмахивается от нее, как от назойливой мухи, но казак изловчился (да не казак уж это — милиционер!) — и р-раз по позвоночнику. Будто надвое развалили его. И глаза из орбит вылезли, и сердце остановилось, и крик застрял в глотке. Авенир делает последнее невероятное усилие, чтобы вдохнуть воздуху, чтобы сердце затарахтело: тук-тук-тук… — и просыпается. Весь в холодном поту. Бредил он, что ли?»
В этом сне слилось в одно целое настоящее, прошлое и будущее. Аллея борцам революции на Талке, которая привиделась Ноздрину, будет сооружена лишь в шестидесятые годы. Там действительно водрузят бюст вчера еще опальному председателю Первого Совета. Но глотовский Ноздрин, встретившись со своим гранитным двойником, испытывает не радость, а ужас. Чувствует себя заживо похороненным. Автор «Самозванца», создавая этот «сюр», вольно и невольно ведет нас к мысли о том, что любая утопия, любой миф рано или поздно оборачивается своей трагической стороной, и тогда на первый план выходит, как бы сказал А. Платонов, само «вещество существования». Если это так, то Ноздрин видится нам великомучеником «ивановского» мифа, который во многом его творил и вместе с тем чувствовал, что никакие мифологические построения не могут сравниться с глубиной и непредсказуемостью жизни.
Глава V. Бальмонтовский
Насколько вписывается Бальмонт в «ивановский миф»? Известно, что это был поэт, который, по многим его собственным признаниям, чувствовал родное в безбрежности времен, в пространстве разных стран и народов. Вспомним хотя бы известные строки из стихотворения «Как испанец»:
Я, родившийся в ущелье, под Сиеррою-Невадой, Где лишь коршуны кричали за утесистой громадой, Я хочу, чтоб мне открылись первобытные леса, Чтобы заревом над Перу засветились небеса.Вспомним и другое: отзывы крупнейших поэтов XX века, подчеркивающих космополитическую суть бальмонтовского явления. Андрей Белый в книге «Начало века» писал о Бальмонте так: «Точно с планеты Венеры на землю упав, развивал жизнь Венеры, земле вовсе чуждой, обвив себя предохранительным коконом… Он летал над землею в своем импровизированном пузыре, точно в мыльном» [120] . О. Мандельштам определяет место бальмонтовского творчества в русской поэзии следующим образом: «Положение Бальмонта в России — это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала» [121] . Этот вывод по-своему подтверждается М. Цветаевой в ее очерке «Герой труда»: «…нерусский Бальмонт, заморский Бальмонт. В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость» [122] .
120
Белый А. Начало века. М., 1990. С. 249.
121
Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 62.
122
Цветаева М. Собр. соч. в 7 т. М., 1994–1995. Т. 4. С. 55.
Знакомясь с такого рода оценками, пожалуй, и впрямь можно сделать вывод, что Бальмонт далек от нашей темы. И не только к своей «малой родине», но к России в целом его жизнь и творчество имеют косвенное отношение. Но это не так. И опровергает «нерусскость» Бальмонта в первую очередь сам же Бальмонт. Опровергает определенней всего в своей прозе, с которой мы получили возможность познакомиться сравнительно недавно благодаря книге К. Д. Бальмонта «Автобиографическая проза» (М., 2000). Именно в этой прозе не раз и не два подчеркивается: не было бы того Бальмонта, которого мы считаем сейчас выдающимся поэтом Серебряного века, если бы он родился не на этой земле, а где-нибудь в другом месте.
Родился же Константин Дмитриевич Бальмонт 3/15 июня 1867 года в деревне (сельце) Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии. С этого места и начинает сам поэт отсчет не только своей жизни, но и своего творчества. «Мои первые шаги, — писал Бальмонт в очерке „На заре“, — вы были шагами по садовым дорожкам среди бесчисленных цветущих трав, кустов и деревьев. Мои первые шаги первыми весенними песнями птиц были окружены, первыми перебегами теплого ветра по белому царству цветущих яблонь и вишен, первыми волшебными зарницами постигания, что зори подобны неведомому Морю и высокое солнце владеет всем…
Я начал писать стихи в возрасте десяти лет… Это было в родной моей усадьбе Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии, в лесном уголке, который до последних дней жизни буду вспоминать как райское, ничем не нарушенное радование жизни» [123] .
О том, какую громадную роль сыграли в формировании личности поэта Гумнищи, Шуя и близкий к ним Иваново-Вознесенск, развернуто и подробно говорится в автобиографическом романе Бальмонта «Под новым серпом», написанном в 1923 году. Эта книга — бесценный кладезь для биографов поэта, и вместе с тем перед нами произведение, где собственно автобиографическое начало преобразуется в миф, в особое повествование о рождении и вступлении в жизнь поэта, рожденного для того, чтобы нести в мир свет, радость, солнце. Отсюда и стремление автора к особой художественной объективности, к отстранению собственно автобиографического материала, выразившемуся в переименовании подлинных имен. Мать Константина Дмитриевича Веру Николаевну Бальмонт (1843–1909) зовут в романе Ириной Сергеевной. Отца, Дмитрия Константиновича Бальмонта (1835–1907) — Иваном Андреевичем. Автобиографического героя — Гориком. Гумнищи переименованы в Большие Липы, Шуя — в Шушун, Иваново-Вознесенск — в Чеканово-Серебрянск и т. д.
123
К. Д. Бальмонт. Автобиографическая проза / Составитель А. Д. Романенко. М., 2002 С. 570. Далее ссылки на это издание даются в скобках с указанием номера страниц.