Иверский свет
Шрифт:
горевые колокола!
Колокол, триединый колокол,
«Лебедь»,
«Красный»
и «Голодарь»1,
голодом,
только голодом
правы музыка и удар!
Колокол, крикни, колокол,
что кому-то нечего есть!
Пусть хрипла торопливость голоса,
но она чистота и есть!
Колокол, красный колокол,
расходившийся колуном,
хохотом, ахни хохотом,
хороша чистота огнем.
Колокол, лебединый колокол,
мой
Ты, дыша,
кандалы расковывал,
лишь возлюбленный голос чист.
Колокольная моя служба,
ты священная мол страсть,
но кому-то ежели нужно,
чтобы с голоду не упасть,
Знаменитые ростовские колокола.
даю музыку на осьмушки,
чтоб от пушек и зла спасла.
Как когда-то царь Петр на пушки
переплавливал колокола.
IX
Онемевшая колокольня.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
«Я СОСЛАН В СЕБЯ...»
Я сослан в себя
я — Михайловсиое
горят мои сосны смыкаются
в лице моем мутном как зеркало
смеркаются лоси и пергалы
природа в реке и во мне
и где-то еще — извне
три красные солнца горят
три рощи как стекла дрожат
три женщины брезжут в одной
как матрешки — одна в другой
одна меня любит смеется
другая в ней птицей бьется
а третья — та в уголок
забилась как уголек
601
она меня не простит
она еще отомстит
мне светит ее лицо
как со дна колодца —
кольцо
ОЛЕНЬЯ ОХОТА
Трапециями колеблющимися
скользая через лес,
олени,
как троллейбусы,
снимают ток
с небес.
Я опоздал к отходу их
на пару тысяч лет,
но тянет на охоту —
вслед...
Когда их бог задумал,
не понимал и сам,
что в душу мне задует
тоску по небесам.
Тоскующие дула
протянуты к лесам!
О, эта зависть резкая,
два спаренных ствола —
как провод перерезанный
к природе, что ушла.
Сквозь пристальные годы
тоскую по тому,
кто опоздал к отлету,
к отлову моему!
АНАФЕМА
Памяти Павло Неруды
Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Неруду убили!
Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.
Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Поэт умирает — погибла свобода.
Попала свобода —
поэт умирает.
Поэтов тираны не понимают,
когда понимают — тогда убивают.
Лежите Вы навзничь,
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
пудовые слезы
к телу пригнули.
Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
единственный певчий
среди титулованных,
Вы звали на палубы,
на дни рождения!..
Застолья совместны,
но смерти — раздельные.
Вы звали меня почитать стадионам —
на всех стадионах кричат заключенные!
Поэта убили. Великого Пленника...
Вы, братья Неруды,
затворами лязгая,
наденьте на лацканы
черные ленточки,
как некогда алые, партизанские!
Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.
Анафема вам, солдафонская мафия,
анафема!
Немного спаслось за рубеж
на «Ильюшине»...
Анафема
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно —
анафема!
Анафема!
Анафема!
Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. Й побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.
РАЗГОВОР С ЭПИГРАФОМ
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
Владимир Владимирович, разрешите представиться!
Я занимаюсь биологией стиха.
Есть роли более пьедестальные,
но кому-то надо за истопника...
У нас, поэтову дел по горло,
кто занят садом, кто содокладом.
Другие, как страусы, прячут головы,
отсюда смотрят и мыслят задом.
Среди идиотств, суеты, наветов
поэт одиозен, порой смешон —
пока не требует поэта
к священной жертве
Стадион!
И когда мы выходим на стадионы в Томске
или на рижские Лужники,
вас понимающие потомки
тянутся к завтрашним сквозь стихи.
Колоссальнейшая эпоха!
Ходят на поэзию, как в душ Шарко.
Даже герои поэмы «Плохо!»
требуют сложить о них «Хорошо!».
Вы ушли,
понимаемы проценгоэ на десять.
Оставались Асеев и Пастернак.
Но мы не уйдем —
как бы кто ни надеялся!—
Мы будем драться за молодняк.
Как я тоскую о поэтическом сыне
класса «Ту» и 707-«Боинга»...
Мы научили
свистать
пол-России.
Дай одного
соловья-разбой -ыч а!..
И когда этот случай счастливый представится,
отобью телеграммку, обкусав заусеницы: