Иверский свет
Шрифт:
«Людям воспрещено!»
По Зазеркалью иду (Пыль. Сторожа с автоматами) —
как по прозрачному льду... Снизу играет толпа.
Вижу затылки людей, словно булыжники матовые.
Сверху лица че видать — разве кто навзничь упал.
По Зазеркалью ведет Вергилий второй эмиграции.
Вижу родных под собой, сестру при настольном огне.
Вижу себя под собой, на повышенье играющего.
Сколько им ни кричу — лиц не подымут ко мне.
Вижу
мартовский взор опустив, вижу другое крыльцо,
где над понурой толпой ясно лежала Ахматова,
небу открывши лицо.
О, подымите лицо, только при жизни, раз в век хоть,
небу откройте лицо для голубого незла!
Это я знаю одно. И позабудьте Лас-Вегас.
Нам в Зазеркалье нельзя.
ГАНГСТЕРЫ
Меня ограбили в Риме.
Имя?
Поэт.
Профессия?
Поэт.
Год рождения?
Поэт.
Раньше приалекались?
Нет.
Сожалеем.
Итак, вы стояли пред мавзолеем
Виктора Эммануила,
жалеп, что не иллюминировано,
с сумочкой через плечо.
Кто еще?
— Алкаш, с волосами василиска...
Свидетели?
Мими, жена Василиу Василикоса,
прогрессивного деятеля,
и он сам, ее супруг.
Вдруг
римская ласточка, гангстеры на мотоцикле,
чирк!—
срезали сумку — исчезли, как и возникли,
бледный как Мцыри, был огнедышащ
возница,—
цирк!
Представитель левых сил позвонил
гангстерам.
Те сказали галантно:
— Что в с/мке?
Рисунки,
лиры и рифмы.
Что за тарифы шифруете под термином
«рифмы»?
Секрет фирмы.
Врете!
Вроде:
«Дыр бул щыл
миру — мир
1 р — тыща лир
не надо в кутузку
Ренато Гуттузо
разрыв — трава
амур — труа
и др. слова».
Гангстеры сказали:
— Хоть мы и агностики,
но это к нам не относится...
А лиры?
Не педалируйте.
У нас 100 незапланированных убийств в сутки.
Не до сумки!
Как хорошо холодит под лопаткой
свежесть пронзительная пропажи!
Как хорошо побродить по Риму
вольным, ограбленным, побратимом!
Здравствуй, бродяг и поэтов столица!
Значит, не ссучилась сумчатая волчица,
кормит ребенка высохшими сосцами,
словно гребенка с выломанными зубцами.
ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ФАКЕЛЫ
3. Богуславской
Ко мне является Флоренция,
фосфоресцируя домами,
и отмыкает, как дворецкий,
свои палаццо и туманы.
Я знаю их. Я их калькировал
для
Спит Баптистерий, как развитие
моих проектов вытрезвителя.
Дитя соцреализма грешное,
вбегаю в факельные площади,
ты — калька с юности, Флоренция!
Брожу по прошлому!
Через фасады, амбразуры,
как сквозь восковку,
восходят судьбы и фигуры
моих товарищей московских.
А факелы над черным Арно
необъяснимы —
как будто в огненных подфарниках
несутся в прошлое машины!
Ау! — зовут мои обеты,
Ау! — забытые мольберты,
и сигареты,
и спички сквозь ночные пальцы.
Ау! — сбегаются палаццо,—
авансы юности опасны!—
попался?!
И между ними мальчик странный,
еще не тронутый эстрадой,
с лицом, как белый лист тетрадный,
в разинутых подошвах с дратвой —
здравствуй!
Он говорит: «(Вас не поймаешь!
Преуспевающий пай-мальчик,
Вас заграницы издают.
Вас продавщицы узнают.
Но почему вы чуть не плакали?
И по кому прощально факелы
над флорентийскими хоромами
летят свежо и похоронно?.. »
Я занят. Я его прерву.
Осточертели интервью.
Сажусь в машину. Дверцы мокры.
Флоренция летит назад.
И как червонные семерки,
палаццо в факелах горят.
ВЕЧНЫЕ МАЛЬЧИШКИ
Его правые тротилом подорвали —
меценат, «пацан», революционер...
Как доверчиво усы его свисали,
точно гусеница-землемер!
Это имя раньше женщина носила.
И ей некто вместо лозунга «люблю»
расстелил четыре тыщи апельсинов,
словно огненный булыжник на полу.
И она бровями синими косила.
Отражались и отплясывали в ней
апельсины,
апельсины,
апельсины,
словно бешеные яблоки коней!..
Не убили бы... Будь я христианином,
я б молил за атеисточку творца,
чтобы уберег ее и сына,
третьеклашку, но ровесника отца.
Называли «ррреволюционной корью».
Но бывает вечный возраст, как талант.
Это право, окупаемое кровью.
Кровь «мальчишек» оттирать и оттирать.
Все кафе гудят о красном Монте Кристо...
Меж столами, обмеряя пустомель,
бродят горькие усищи нигилиста,
точно гусеница-землемер.
ПРОЩАНИЕ С ВЕНЕЦИЕЙ
Вода в бензиновых разводах,
венецианские потемки,
и арок стрельчатые своды
сродни гусиным перепонкам.