Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

«Я вскрывал, пролетая, гроба

в предрассветную пору,

как из складчатого гриба,

из крылатки рассеивал споры.

Ждал в хрустальных гроба*,, как! в стручках,

оробелых царевен горошины.

Ч о достигнуто? Я в дураках.

Жизнь такая короткая!

М- изнь сквозь поры несется а верки,

с той же скоростью из стакана

испаряются пузырьки

не допитого мною нарзана».

Как торжественно-страшно лежать,

как

беспомощно знать и желать,

что стоит недопитый стакан!

II!

Из-под фрака украли исподнее.

Дует в щель. Но в нее не просунуться.

Что там муки господние

перед тем, как в могиле проснуться!»

Крик подземный глубин не потряс

Трое выпили на могиле.

Любят похороны, дивясь,

детвора и чиновничий класс,

как вы любите слушать рассказ,

как Гоголя хоронили.

Вскройте гроб и застыньте в снегу.

Гоголь, скорчась, лежит на боку.

Вросший ноготь подкладку прорвал сапогу.

МОЛИТВА МИКЕЛАНДЖЕЛО

Боже, ведь я же Твой стебель,

что ж меня отдал толпе?

Боже, что я Тебе сделал?

Что я не сделал Тебе?

МУЗЕ

В садах поэзии бессмертных

через заборы я сигал,

я все срывал аплодисменты

и все бросал к Твоим ногам.

Но оказалось, что загадка

не в упоеньи ремесла.

Стихи ж — бумажные закладки

меж жизнью, что произошла.

МОНОЛОГ ЧИТАТЕЛЯ

НА ДНЕ ПОЭЗИИ 1999

Четырнадцать тысяч пиитов

страдают во мгле Лужников.

Я выйду в эстрадных софитах —

последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минеры,

скажу в ликование:

«Желаю прослушать Смурновых

неопубликованное!»

Три тыщи великих Смурновых

захлопают, как орлы,

с трех тыщ этикеток «Минводы»,

пытаясь взлететь со скалы.

И хор, содрогнув батисферы,

сольется в трехтысячный стих.

Мне грянут аплодисменты

за то, что я выслушал их.

Толпа поэтессок минорно

автографов ждет у кулис.

Доходит до самоубийств!

Скандирующие сурово

Смурновы, Смурновы, Смурновы

желают на «бис».

И снова как реквием служат,

я выйду в прожекторах,

родившийся, чтобы слушать

среди прирожденных орать.

Заслуги мои небольшие,

сутул и невнятен мой век,

средь тысячей небожителей —

единственный человек.

Меня пожалеют и вспомнят.

Не то, что бывал я пророк,

а что не берег перепонки,

как раньше гортань не берег.

«Скажи в меня, женщина, горе,

скажи в меня счастье!

Как плачем мы, выбежав

в поле,

но чаще, но чаще

нам попросту хочется высвободить

невысказанное, заветное...

Нужна хоть кому-нибудь исповедь,

как богу, которого нету!»

Я буду любезен народу

не тем, что творил монумент,—

невысказанную ноту

понять и услышать сумел.

Дорогие литсобратья!

Как я счастлив от того,

что средь общей благодати

меня кроют одного.

Как овечка черной шерсти,

я не зря живу свой век —

оттеняю совершенство

безукоризненных коллег.

ГИБЕЛЬ ОЛЕНЯ

Меня, оленя, комары задрали.

Мне в Лену не нырнуть с обрыва на заре.

Многоэтажный гнус сплотился над ноздрями —

комар на комаре.

Оставьте кровь во мне — колени остывают.

Я волка забивал в разгневанной игре.

Комар из комара сосет через товарища,

комар на комаре.

Спаси меня, якут! Я донор миллионов.

Как я не придавал значения муре!

В июльском мареве малинового звона

комар на комаре.

Я тыщи их давил, но гнус бессмертен, лютый.

Я слышу через сон — покинувши меня,

над тундрою звеня, летит, налившись клюквой,

кровиночка моя.

Она гудит в ночи трассирующей каплей

от порта Анадырь до Карских островов.

Открою рот завыть — влепилась в глотку кляпом

орава комаров.

ДРУГУ

Душа — это сквозняк пространства

меж мертвой и живой отчизн.

Не думай, что бывает жизнь напрасной,

как будто есть удавшаяся жизнь.

АСТРОФИЗИК

Вольноотпущенник Времени возмущает его рабов.

Лауреат Госпремии тех, довоенных годов

ввел формулу Тяжести Времени. Мир к этому не готов.

Его оппонент в полемике выпрыгнул из своих зубов.

Вольноотпущенник Времени восхищает его рабов.

Был день моего рождения. Чувствовалась духота.

Ночные персты сирени, протягиваясь с куста,

губкою в винном уксусе освежали наши уста.

Отец мой небесный, Время, испытывал на любовь.

Созвездье Быка горело. С низин подымался рев —

в деревне в хлеву от ящура живьем сжигали коров.

Отец мой небесный, Время, безумен Твой часослов!

На неподъемных веках стояли гири часов.

Пьяное эхо из темени кричало, ища коробок,

что Мария опять беременна, а мир опять не готов...

Вольноотпущенник Времени вербует ему рабов.

Нам, как аппендицит,

поудалили стыд.

Бесстыдство — наш удел.