Иверский свет
Шрифт:
Глубинная струя влеченья.
Печали светлая струя.
Высокая стена прощенья.
И боли четкая стрела.
ПЕСНЯ СИНГАПУРСКОГО ШУТА
Оставьте меня одного,
оставьте,
люблю это чудо в асфальте,
да не до него!
Я так и не побыл собой,
я выполню через секунду
людскую мою синекуру.
Душа побывает босой.
Оставьте меня одного;
без нянек,
изгнанник я, сорванный с гаек,
но горше всего,
Р.5.
Собор туманный? войлочная сванка?
Окстись!
Андрей незваный, может быть, тот самый,
что с Грузией Россию окрестил?
Ты так сжимал в руке гвоздя подобье —
гвоздь сквозь ладонь наружу выходил.
И этою прозревшею ладонью
ты край мой окрестил.
Ты, крестный, рифмовал мою бумагу.
Страна болела — ты к ней прилетал.
Ты письма синие андреевского флага
слал двести г.ет мне. После перестал.
Я уходил в хохочущие кодла,
я принимал тебя за всех и вся.
Я чувствую такой могильный холод,
когда ты отворачиваешься.
Но где гарант, что ты не оборотень?
Я обманулся вновь? Но почему
являешься ты именно сегодня
и мне и веку моему?..
Но гость и сам охотник до вопросов.
Он говорит мне: «Очередь моя
на исповедь. Мне имя Каракозов.
Твой предок исповедовал меня».
Виснут шнурами вечными
лампочки под потолком.
И только поэт подвешен
на белом нерве спинном.
НЕ СКАЖИ
Вернулся, нечего сказать...
Да не казнят. Не надо лжи.
Зачем ты, человек, скажи?
Смежи, что нечего сказать!
Попавший человек в грозу
и жизни божью благодать,
что в оправданье я скажу?
Скажу, что нечего сказать.
Как объяснюсь в ответ стрижу,
горе, кормящей двух козлят?
На языке каком скажу?
Скажу, что нечего сказать.
Как предавался мятежу,
что обречен на неуспех?
Как предавался монтажу
слов, что и молвить не успел?
Вот поброжу по бережку
и стану ветерком опять.
Что человеку я скажу?
Скажу, что нечего сказать.
Вот только взглядом провожу
твою безоблачную прядь...
Что на прощание скажу?
Скажу, что нечего сказать.
МЕССА-04
Отравившийся кухонным газом
вместе с нами встречал рождество.
Мы лица не видали гаже
и синее, чем очи его.
Отравила его голубая
усыпительная струя,
душегубка домашнего рая
и дурного пошиба друзья.
Отравили квартиры и жены,
что мы жизнью ничтожной зовем,
что взвивается преображенно,
подожженное
Но струились четыре конфорки,
точно кровью дракон истекал,
и обезглавленным горлам дракона
человек втихомолку припал.
Так струится огонь Иоганна,
искушающий организм,
из надпиленных трубок органа,
когда краны открыл органист.
Находил он в отраве отраду,
думал, грязь синевой зацветет:
так в органах — как в старых ангарах —
запредельный хранится полет.
Мы ль виновны, что пламя погасло?
Тошнота остается одна.
Человек, отравившийся газом,
вотказался пригубить вина.
Были танцы. Ом вышел на кухню,
будто он танцевать не силен,
и глядел, как в колонке не тухнул —
умирал городской василек.
НЕВЕЗУХА
Друг мой, настала пора невезения,
дрянь, невезуха,
за занавесками бумазейными —
глухо.
Были бы битвы, злобные гении,
был бы Везувий —
нет, вазелинное невезение,
шваль, невезуха.
На стадионах губит горячка,
губят фальстарты —
не ожидать же год на карачках,
сам себе статуя.
Видно, эпоха черного юмора,
серого эха.
Не обижаюсь. И не подумаю.
Дохну от смеха.
Ходит по дому мое невезение
в патлах, по стенке.
Ну, полетала бы, что ли, на венике,
вытращив зенки!
Кто же обидел тебя, невезение,
что ты из смирной,
бросив людские углы и семейные,
стала всемирной?
Что за такая в сердце разруха,
мстящая людям?
Я не покину тебя, невезуха.
В людях побудем.
Вдруг я увижу, как ты красива!
Как ты взглянула,
косу завязывая резинкой
вместо микстуры...
Как хорошо среди благополучных!
Только там тесно.
Как хороши у людей невезучих
тихие песни!
СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД
С первого по тринадцатое
нашего января
сами собой набираются
старые номере
сняли иллюминацию
но не зажгли свечей
с первого по тринадцатое
жены не ждут мужей
с первого по тринадцатое
пропасть между времен
вытри рюмашки насухо
вьжлючи телефон
дома как в парикмахерской
много сухой иглы
простыни перетряхиваются
не подмести полы
вместо метро «Вернадского»
кружатся дерева
сценою императорской
кружится Павлова
с первого по тринадцатое
только в России празднуют