Иверский свет
Шрифт:
чтобы легче дышать или плакать,—
декольте на груди вырезает,
вниз углом, как арбузную мякоть.
Ты дыши нестесненно и смело,
очертаньями хороша,
содержанье одежды — тело,
содержание тела — душа.
БЬЕТ ЖЕНЩИНА
В чьем ресторане, в чьей стране — не вспомнишь,
но в полночь
есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,
и женщина разгневанная — бьет!
Быть может, ей не подошла компания,
где
За что — неважно. Значит, им положено —
пошла по рожам, как белье полощут.
Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!
Вмажь майонезом лысому в подтяжках.
Ьей, женщина!
Массируй им мордасы!
За все твои грядущие матрасы,
за то, что ты во всем передовая,
что на земле давно матриархат —
отбить,
обуть,
быть умной,
хохотать,—
такая мука — непередаваемо!
Влепи в него салат из солонины.
Мужчины, рыцари,
куда ж девались вы?!
1пк хочется к кому-то прислониться —
увы...
Бей, реваншистка! Жизнь — как белый танец.
Не он, а ты его, отбивши, тянешь
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
«Сестрица моя в женском вытрезвителе!
Обидели...»
Как при водолюбце Владимире Крестителе,
бабья революция воет в вытрезвителе.
Что там пририсовано на стене «Трем витязям»?
Полное раскрытие в вытрезвителе.
«Дома норму выдайте, на работе выдайте,
дорогие бабоньки, устала от житья.
Муж придет, как выдоен. Я не меньше выдую.
Станем себе сами братья и мужья».
«Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле.
Мы с тобой прозрели в ледяной купели.
Давай жить нарядно, словно две наяды,
купим нам фиалки, поступим в институт.
Фабричные фискалки от зависти помрут».
«Бабоньки, завязываю! Слушайте таксистку.
Этак жить — тощища. На смех гаражу?!
Чтобы в рот взяла я
эту дрянь? Спасибо.
Я хочу быть женщиной.
Мальчика рожу».
И сразу стало слышно каждое дыханье.
В белой палате — такая тишина!
Ведь в каждой спит мадонна,
светла и осиянна.
Словно тронул души кистью Тициан.
Завтра они выйдут на Преображенск
И у каждой будет Чудо
на руках.
Будет, будет мальчик.
Будет счастье женское.
Даже если будет все не так.
Я — двоюродная жена.
У тебя — жена родная!
Я сейчас тебе нужна,
Я тебя не осуждаю.
У тебя и сын и сад.
Ты, обняв меня за шею,
поглядишь на циферблат —
даже крикнуть не посмею.
Поезжай ради Христа,
где
Двоюродная сестра,
застели ему простынку!
Я от жалости забьюсь.
Я куплю билет на поезд.
В фотографию вопьюсь.
И запрячу бритву в пояс.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Незнакомая, простоволосая,
застучала под утро в стекло.
К телефону без голоса бросилась.
Было тело его тяжело.
Мы тащили его на носилках,
угол лестницы одолев.
Хоть душа упиралась — насильно
вы втолкнули его в драндулет.
Перед третьими петухами,
на исходе вторых петухов,
чтоб сознанье не затухало,
словно «выход» зажегся восход.
Как божественно жить, как нелепо!
С неба хлопья намокшие шли.
Они были темнее, чем небо,
и светлели на фоне земли.
Что ты видел, летя в этой скорби,
сквозь поломанный зимний жасмин?
Увезли его в город на «скорой».
Но душа не отправилась с ним.
Она пела, к стенам припадала,
во вселенском сиротстве малыш.
Вдруг опомнилась — затрепетала,
догнала его у Мытищ.
СТАНСЫ
Вы мне читаете, притворщик,
свои стихи в порядке бреда.
Вы режиссер, Юрий Петрович,
но я люблю вас как поэта.
Когда актеры, грим оттерши,
выходят, истину отведав,
вы — божьей милостью актеры
но я люблю вас как поэтов.
Десятилетнюю традицию
уже не назовете модой.
Не сберегли мы наши лица,
для драки требуются морды.
Учи нас тангенсам-котангенсам,
таганская десятилетка.
Сегодня зрители Таганки
по совокупности — поэты.
Но мне иное время помнится,
когда, крылатей серафимов,
ко мне в елоховскую комнатку
явился кожаный Любимов.
Та куртка черная была
с каким-то огненным подбоем,
как у кузнечика крыла.
Нам было молодо обоим.
Юрий Петрович, с этих крыл
той осени, отрясшей ризы,
уже угадывался стиль
таганского юр-реализма...
Затеряны среди молвы,
мы с вами встретились в Германии.
Отсюда луковки Москвы
мерцают, как часы карманные.
Отсюда дрянь не различим.
Зато яснее достоверное.
Облокотившись на Берлин,
всю ночь читаешь Достоевского.
Ну почему, ну почему
мы близких знаем в отдоленье
и доверяемся уму,
пока тоска не одолеет?!.
Вы помните двух дураков,
обнявшихся на подоконнике?