Иверский свет
Шрифт:
II. ОНА
Волосы до полу, черная масть —
мать.
Дождь белокурый, застенчивый вдрожь —
дочь.
Гость к нам стучится, оставь меня с ним на всю ночь,
дочь».
«В этой же просьбе хотела я вас умолять,
мать».
мЯ — его первая женщина, вернулся, до ласки охоч,
дочь».
«Он — мой первый мужчина, вчера я боялась сказать,
мать».
"Доченька... Сволочь!.. Мне больше не дочь, прочь!..»
Это
мама!..»
ХОЗЯЙКИ
В этом доме ремонт завели.
На вошедшего глянут с дивана
две войны, две сестры по любви,
два его сумасшедших романа.
Та в смятенье подастся к тебе.
А другая глядит не мигая —
запрокинутая на стене
ее малая тень золотая.
У нее молодые — как смоль.
У нее до колен — золотые.
Вся до пяток — презренье и боль.
Вся — любовь от ступней до затылка.
Что-то будет? Гадай не гадай...
И опять ты влюблен и повинен.
Перед ними стоит негодяй.
Мы его в этой позе покинем.
Потому что ремонт завели,
перекладываются паркеты.
И сейчас заметут маляры
два квадратных следа от портрета.
Напоили.
Первый раз ты так пьяна,
на пари ли?
Виновата ли весна?
Пахнет ночью из окна
и полынью.
Пол — отвесный, как стена...
Напоили.
Меж партнеров и мадам
синеглазо
бродит ангел вдребадан,
семиклашка.
Ее мутит, как ей быть?
Хочет взрослою побыть.
Кто-то вытащит ей таз
из передней,
и наяривает джаз,
как посредник:
«Все на свете в первый раз,
не сейчас — так через час,
интересней в первый раз,
чем в последний... »
Но чьи усталые глаза
стоят в углу, как образа?
И не флиртуют, не манят —
они отчаяньем кричат.
Что им мерещится в фигурке
между танцующих фигур?
И как помада на окурках,
на смятых пальцах
маникюр.
На суде, в раю или в аду,
скажет он, когда придут истцы:
«Я любил двух женщин как одну,
хоть они совсем не близнецы».
Все равно, что скажут, все равно.
Не дослушивая ответ,
он двустворчатое окно
застегнет на черный шпингалет.
ГРЕХ
Я не стремлюсь лидировать,
где тараканьи бега.
Пытаюсь реабилитировать
понятье греха.
Душевное отупение
отъевшихся кукарек —
это не преступленье —
великий грех.
Когда осквернен колодец
или Феофан Грек,
это не уголовный,
а смертный
Когда в твоей женщине пленной
зарезан будущий смех —
это не преступленье,
а смертный грех...
Но было б для Прометея
великим грехом — не красть.
И было 6 грехом смертельным
для Аннушки Керн — не пасть.
Ах, как она совершила
его на глазах у всех —
Россию завороживший
бессмертный грех!
А гениальный грешник
пред будущим грешен был
не тем, что любил черешни,
был грешен, что — не убил.
ЗОЛОЧЕНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
Твоя «Волга» черная гонит фары дальние
в рощи золоченого разочарования.
Воли лазер чертовый, материнство раннее
мчится в золоченое разочарование!
Посулили золото — дали самоварное.
И зарей подчеркнуто разочарование,
над равниной черною и над тучей рваною
плачет золоченое разочарование!
В роще пыль алмазная, как над водопадом.
Просит притормаживать в пору листопада.
Не гони, шоферочка! Берегись аварии
в это золоченое разочарование.
СТАРАЯ ПЕСНЯ
Г. Джагарову
«По деревне янычары детей отби-
рают».
Болгарская народная песня.
Пой, Георгий, прошлое болит.
На иконах — конская моча.
В янычары отняли мальца.
Он вернется — родину спалит.
Мы с тобой, Георгий, держим стол.
А в глазах — столетия горят.
Братия насилуют сестер.
И никто не знает, кто чей брат.
И никто не знает, кто чей сын,
материнский вырезав живот.
Под какой из вражеских личин
раненая родина зовет?
Если ты, положим, янычар,
не свои ль сжигаешь алтари,
где чужие — можешь различать,
но не понимаешь, где свои.
Безобразя рощи и ручьи,
человеком сделавши на миг,
кто меня, Георгий, отлучил
от древесных родичей моих?
Вырванные груди волоча,
остолбеневая от любви,
мама, отшатнись от палача.
Мама! У него глаза — твои.
ОДА ОДЕЖДЕ
Первый бунт против Бога — одежда.
Голый, созданный в холоде леса,
поправляя Создателя дерзко,
вдруг — оделся.
Подрывание строя — одежда,
когда жердеобразный чудак
каждодневно
желтой кофты вывешивал флаг.
В чем великие джинсы повинны?
В вечном споре низов и верхов —
тела нижняя половина
торжествует над ложью умов.
И, плечами пожав, Слава Зайцев,