Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

дите эти, как юла, крутящиеся на скатерти крашеные

пасхальные яйца. «Зухрр»,— не унимается зазывала, и

у вас тянет во рту, хрупает от засахаренной хурмы, оре-

хов, зеленого рахат-лукума и прочих сладостей Востока,

«хлюстра» — хрюкнет он, подражая хрусталю, но

главное — впереди. Голосом высочайшей муки и сла-

дострастия, изнемогая, становясь на цыпочки и сложив

губы как для свиста и поцелуя, он произносит на тончай-

шей

бриллиантовой ноте — «Мизюнь, мизю-юнь!.. » Все

в этом «мизюнь» — и юные барышни с оттопыренным

мизинчиком, церемонно берущие изюм из изящных ва-

зочек, и обольстительная весенняя мелодия Мизгиря и

Снегурочки, и наконец та самая щемящая нота россий-

ской души и жизни, нота тяги, утраче:.ных иллюзий, что

отозвалась в Лике Мизиновой и в «Доме с мезони-

ном»,— этот всей несбывшейся жизнью выдыхнутый зов:

«Мисюсь, где ты?»

Он замирает, не отнимая ладони от губ, как бы ожи-

дая отзыва юности своей,— стройный, вновь сероглазый

королевич, вновь принц, вновь утренний рожок россий-

ского футуризма — Алексей Елисеевич Крученых.

Может быть, он стал спекулянтом, может, потаски-

вал книжки, но одного он не продал—своей ноты в

поэзии. Он просто перестал писать. С ней одной он ос-

тался чист и честен.

Мизюнь, где ты?

Почему поэты умирают?

Почему началась первая мировая война? Эрцгерцога

хлопнули? А не шлепнули бы? А проспал бы? Не нача-

лась бы? Увы, случайностей нет, есть процессы Времени

и Истории.

«Гений умирает вовремя»,— сказал его учитель Скря-

бин, погибший, потому что прыщик на губе сковырнул.

Про Пастернака будто бы было сказано: «Не трогайте

этого юродивого».

Может быть, дело в биологии духа, которая у Пас-

тернака совпала со Временем и была тому необходима?..

В те дни, — а вы на видели,

И помните, • какие, —

Я был из ряда эыдепен

Волной самой стихии.

У меня с ним был разговор о «Метели». Вы помните

это? «В посаде куда ни одна нога не ступала...» Потом

строчка передвигается — «В посаде, куда ни одна»... и

так далее, создавая полное ощущение движения снеж-

ных змей, движение снега. За ней движется время.

Он сказал, что формальная задача — это «суп из то-

пора». Потом о ней забываешь. Но «топор» должен

быть. Ты ставишь себе задачу, и она выделяет что-то

иное, энергию силы, которая достигает уже задачи не

формы, а духа и иных задач.

форма — это ветровой винт, закручивающий воздух,

вселенную, если хотите, называйте это дух. И винт дол-

жен

быть крепок, точен.

У Пастернака нет плохих стихов. Ну, может быть, де-

сяток менее удачных, но плохих — нет. Как он отличен от

стихотворцев, порой входящих в литературу с одной-дву-

мя пристойными вещами среди своего серого потока по-

средственных стихов. Он прав был: зачем писать худо,

когда можно написать точно, то есть хорошо? И здесь

дело не только в торжестве формы, как будто не жизнь,

не божество, не содержание и есть форма стиха! «Кни-

га — кусок дымящейся совести», — обмолвился он ког-

да-то. Особенно это заметно в избранном. Порой неко-

торый читатель даже устает от духовной напряженности

каждой вещи. Читать трудно, а каково писать ему было,

жить этим! Такое же ощущение от Цветаевой, таков их

пульс был.

В стихах его «сервиз» рифмуется с «положением

риз». Так рифмовала жизнь — в ней все смешалось.

В квартиру нашу бы-и, как в компотник.

Набуханы продукты разных сфер —

Швея, студент, ответственный работник...

В детстве наша семья из 5 человек жила в одной ком-

нате. В остальных пяти комнатах квартиры жили еще

шесть семей — семья рабочих, приехавшая с нефтепро-

мыслов, возглавляемая языкастой Прасковией, аристо-

кратическая рослая семья Неклюдовых из семи человек

и овчарки Багиры, семья инженера Ферапонтова, пыш-

ная радушная дочь бывшего купца и разведенные муж

и жена. Коммуналка наша считалась малозаселенной.

В коридоре сушились простыни.

У дровяной плиты, среди кухонных баталий вздраги-

вали над керосинкой фамильные серьги Муси Неклюдо-

вой. В туалете разведенный муж свистал «Баядеру», воз-

мущая очередь. В этом мире я родился, был счастлив и

иного не представлял.

Сам он до 1936 года, до двухэтажной квартиры на

Лаврушенском, жил в коммуналке, где даже в ванной

жила отдельная семья. Чтобы пройти в туалет, шагали

через спящих.

Ах, как сочно рифмуется керосиновый свет «ламп

Светлана» с «годами строительного плана»!

Все это было в его небольшой изумрудной тетрадке

стихов с багровой шнуровкой. Все его вещи той поры

были перепечатаны Мариной Казимировной Баранович,

прокуренным ангелом его рукописей. Жила она около

Консерватории, бегала на все скрябинские программы,

и как дыхание клавиш отличает рихтеровского Скрябина

от нейгаузовского, так и клавиатура ее машинки имела