Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

мали сущность этих стихов — теперь вещи пазы-

ваются своими именами — так вот о переводах —

раньше когда я писал и были у меня сложные рифмы

и ритмика — переводы не удавались — они были пло-

хие — в переводах не нужна сила формы — легкость

нужна — чтобы донести смысл — содержание — по-

чему слабым считался перевод Холодковского — пото-

му что привыкли что этой формой писались плохие и

переводные и оригинальные вещи —

мой перевод есте-

ственный —

Приходите — есть добавка к «Сказке» —

как прекрасно издан 4Фауст» — обычно книги

кричат — я клеи! — я бумага! — я нитка! — а здесь все

идеально — прекрасные иллюстрации Гончарова — вам

ее подарю — надпись уже готова — как ваш проект? —

пришло письмо от Завадского — хочет «Фауста» ста-

вить —

Теперь честно скажите — «Разлука» хуже дру-

гих? — нет? — я заслуживаю вашего хорошего отно-

шения, но скажите прямо — ну да в «Спекторгком» то

же самое — ведь революция та же была — вот тут Ста-

сик — он приехал с женой — у него бессонница и что-то

с желудком — а «Сказка» вам не напоминает чиковекп-

го кроьодила?

Хочу написать стихи о русских провинциальных

городах — типа навязчивого мотива «города» и «бал-

лад»—свет из окна на снег — встают и так далее — риф-

мы такие — де ла рю — октябрю — служили царю — по-

лучится очень хорошо — сейчас много пишу — вчерне

все — потом буду отделывать — так как в самые вре-

мена подъема — поддразнивая себя прелестью отделан-

ных кусков —

Насколько знаю, стихи эти так и не были написаны.

Голос его был полон глуховатым звоном.

В первую нашу встречу он дал мне билет в ВТО, где

ему предстояло читать перевод «Фауста». Это было его

последнее публичное чтение.

Я напрягаю зрение, чтобы через годы различить его,

четко, вплоть до вафельной фактуры его серого ко-

стюма.

Сначала он стоял в группе, окруженный темными ко-

стюмами и платьями, его серый проглядывал сквозь них,

как смущенный просвет северного неба сквозь стволы

деревьев. Его выдавало сиянье.

Потом стремительно сел к столу. Председательство-

вал М. М. Морозов, тучный, выросший из серовского

курчавого мальчугана — Мика Морозов. Пастернак чи-

тал сидя, в очках. Замирали золотые локоны поклонниц.

Кто-то конспектировал. Кто-то выкрикнул с места, прося

прочесть «Кухню ведьм», где, как известно, в перевод

были введены подлинные тексты колдовских наговоров.

В Веймаре, в архиве Гете, можно видеть, как масон и

мыслитель,

автор «Фауста» изучал труды по кабалисти-

ке, алхимии и черной магии.

Пастернак отказался читать «Кухню». Он читал места

пронзительные.

Им не услышать следующих песен.

Кому я предыдущие читал.

Непосвященны! голос легковесен.

И, признаюсь, мне страшно их похвал.

А прежние ценители и судьи

Развеяны, как дым, среди безлюдья.

Его скулы подрагивали, словно треугольные остовы

крыльев, плотно прижатые перед взмахом.

Вы снова здесь, изменчивые тени.

Меня тревожившие с давних пор.

Найдется ль наконец вам воллощенье,

Или остыл мой молодой задор!

Ловлю дыханье ваше грудью всею

И возле вас душою молодею.

По мере того как читал он, все более и более про-

свечивал сквозь его лицо профиль ранней поры, каким

его изобразил Кирнарский. Проступала сила, порыв, ре-

шительность и воля мастера, обрекшего себя на жизнь

заново, перед которой опешил даже Мефистофель —

или как его там? — «Царь тьмы, Воланд, повелитель вре-

мени, царь мышей, мух, жаб».

Вы воскресили прошлого картины,

Былые дни, былые вечера.

Вдали всплывает сказкою старинной

Любви и дружбы первая пора.

Пронизанный до самой сердцевины

Тоской тех лет и жаждою добра...

Ну га, да, ему хочется дойти до сущности прошедших

дней, до их причины, до основанья, до корней, до серд-

цевины.

И я прикован силой небывалой

К тем образам, нахлынувшим извне.

Эоловою арфой прорыдало

Начало строф, родившихся вчерне.

Это о себе он читал, поэтому и увлек его «Фауст» —

не для заработка же одного он переводил, и не для из-

вестности — он искал ключ ко времени, к возрасту, это

он о себе писал, к себе прорывался, и Маргарита была

его, этим он мучился, время хотел обновить, главное на-

чиналось, «когда он — Фауст, когда — фантаст»...

Тогда верни мне возраст дивный.

Когда все было впереди,

И вереницей беспрерывной

Теснились песни из груди!

— недоуменно и требовательно прогудел он репризу

Поэта.

Думаю, если бы ему был дан фаустовский выбор, он

начал бы второй раз не с двадцатилетнего возраста, а

опять четырнадцатилетним. Впрочем, никогда он им быть

и не переставал.

«Вот и все»,—очнулся он, запахнув рукопись. Обсуж-

дения не было. Он виновато, как бы оправдываясь, раз-