Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

вел руками, потому что его уже куда-то тащили, вниз,

верно, в ресторан. Шторки лифта захлопнули светлую

полоску неба.

В Веймаре, на родине Гете, находящийся на возвы-

шенности крупный объем гетевского дворца неизъяс-

нимой тайной композиции связан с крохотным верти-

кальным объемом домика его юности, который, как

садовая статуэтка, стоит один в низине, в отдалении. В по-

ловодье воды иногда подступали к нему. Своей сердеч-

ной

тягой большой дворец обращен к малому. Этот

мировой за'он притяжения достиг заповедной сьоей

точки в композиции белого ансамбля большого Влади-

мирского собора и находящейся в низине вертикальной

жемчужины на Нерли. Когда проходишь между ними,

тебя как бы пронизывают светлые токи взаимной любви

белоснежных соборов, большого и малого.

Море мечтает о чем-нибудь махоньком.

Вроде как сделаться птичкой колибри..

Так же гигантский серый массив дома на Лаврушен-

ском был сердечно обращен к переделкинской даче,

напротив которой, через поле, теперь как посмертная

строфа — травяной квадрат его могилы.

Через несколько лет полный перевод «Фауста» вы-

шел в Худлите. Он подарил мне этот тяжелый вишневый

том с гравюрами Андрея Гончарова. Подписывал он кни-

ги несуетно, а обдумав, чаще на следующий день. Вы

сутки умирали от ожидания. И какой щедрый новогодний

подарок ожидал вас назавтра, какое понимание другого

сердца, какой аванс на жизнь, на вырост. Какие-то слова

были стерты резинкой и переписаны сверху. Он написал

на «Фаусте»: «Второго января 1957 года, на память о на-

шей встрече у нас дома 1-го января. Андрюша, то, что

Вы так одарены и тонки, то, что Ваше понимание вековой

преемственности счастья, называемой искусством, Ваши

мысли, Ваши вкусы, Ваши движения и пожелания так

часто совпадают с моими, — большая радость и под-

держка мне. Верю в Вас, в Ваше будущее. Обнимаю

Вас — Ваш Б. Пастернак».

Ровно десять лет до этого, в январе 1947 г., он пода-

рил мне первую свою книгу. Надпись эта была для меня

самым щедрым подарком судьбы. Сколько раз слова

эги подымали и спасали меня, и какая горечь, боль все-

гда ощущается за этими словами.

Часто в выборе вариантов он полагался на случай,

наобум советовался. Любил приводить в пример Шопе-

на, который, запутавшись в варьянтах, проигрывал их

своей кухарке и оставлял тот, который ей нравился. Он

апеллировал к случаю.

Кого-то из его друзей смутила двойная метафора в

строфе:

Я в гроб сойду и в третий день восстану.

И

как сплавляют по реке плоты.

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Он исправил:

Ко мне на суд мой страшный неустанно...

Я просил его оставить первозданное. Видно, он и сам

был склонен к этому — он восстановил строку. Угово-

рить сделать что-то против его воли было невозможно.

Стихи «Свадьба» были написаны им в Переделкине.

Со второго этажа своей башни он услышал частушечный

|дребор, донесшийся из сторожки. В стихи он привнес

черты городского пейзажа.

Гости, дружки, шафера

С ночи на гулянку

В дом невесты до утра

Забрели с тальянкой...

Сваха павой проплыла.

Поводя боками...

На другой день он позвонил мне. «Так вот, я Анне

Андреевне объяснял, как зарождаются стихи. Меня раз-

будила свадьба. Я знал, что это что-то хорошее, мыслен-

но перенесся туда, к ним, а утром действительно оказа-

лось — свадьба» (цитирую по дневнику). Он спросил, что

я думаю о стихах. В них плеснулась свежесть сизого

утра, молодость ритма. Но мне, студенту 50-х, казались

чужими, архаичными слова «сваха», «дружки», «шафера»

аукались с «шоферами». Вероятно, я лишь подтвердил

его собственные сомнения. Он по телефону продиктовал

мне другой вариант. «Теперь насчет того, что вы говори-

те—старомодно. Записывайте. Нет, погодите, мы и сваху

сейчас уберем. В смысле шаферов даже лучше станет,

так как место конкретнее обозначится: «Пересекши

глубь двора...».

Может быть, он импровизировал по телефону, мо-

жет быть, вспомнил черновой вариант. В таком виде эти

стихи и были напечатаны. Помню, у редактора вызыва-

ла опасения строка: «Жизнь ведь тоже только миг...

только сон... » Теперь это кажется невероятным.

В поздних стихах его все больше становится живопи-

си, пахнет краской — охрой, сепией, белилами, санги-

ной — его тянет к запахам, окружавшим когда-то его в

отцовской студии, тянет туда, где

Мне четырнадцать лет.

Вхутемас

Еще — школа ваянья.

В том крыле, где рабфак.

Наверху,

Мастерская отца...

Он окантовывает работы отца, развешивает их по

стенам дома, причем именно иллюстрации к «Воскре-

сению», именно Катюшу и Нехлюдова — ему так близка

идея начать новую жизнь. Он будто хочет вернуться в

детство, все начать набело, сначала, задумал переписать