Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

свой неповторимый почерк. Она переплетала стихи в

глянцевые оранжевые, изумрудные и краплачно-крас-

ные тетрадки и прошивала их шелковым шнурком. От-

кроем эту тетрадь, мой читатель.

В ней колдовало детство.

Еще кругом ночная мгла.

Такая рань на свете.

Что площадь вечностью легла.

От поворота до угла

Еще тысячелетье.

А в городе на небольшом

Пространстве, как на сходке.

Деревья смотрят нагишом

В

церковные решетки...

Видите ли вы, мой читатель, мальчика со школьным

ранцем, следящего обряд весны, ее предчувствие! Все,

что совершается вокруг, так похоже на происходящее

внутри него.

И взгляд их ужасом объят.

Понятна их тревога.

Сады выходят из оград...

Такая рань, такое ошеломленное ощущение детства,

память гимназиста предреволюционной Москвы, когда

все полно тайны, когда за каждым углом подстерегает

чудо, деревья одушевлены, и ты причастен к вербной во-

рожбе. Какое ощущение детства человечества на грани

язычества и предвкушения уже иных истин!

Стихи эти были сброшюрованы той же шелковой шну-

ровкой. Все в них околдовывало. В нем тогда царство-

вала осень.

Как на выставке картин —

Залы, залы, залы, залы

Вязов, ясеней, осин

С красотою небывалой.

В ту пору я уже мечтал попасть в Архитектурный,

ходил в рисовальные классы, акварелил, был весь во

власти таинства живописи. В Москве тогда гостила Дрез-

денская галерея. Прежде чем возвратить в Германию,

ее выставили в музее им. Пушкина. Волхонка была за-

пружена. Любимицей москвичей стала Сикстинская

мадонна.

Помню, как столбенели мы в зале среди толпы перед

ее парящим абрисом. Темный фон за фигурой состоит

из многих слившихся ангелков, зритель не сразу заме-

чает их. Сотни зрительских лиц, как в зеркале, отража-

лись в темном стекле картины. Вы видели и очертания

мадонны, и рожицы ангелов, и накладывающиеся на

них внимательные лица публики. Лица москвичей вхо-

дили в картину, заполняли ее, сливались, становились

частью шедевра.

Никогда, наверное, «Мадонна» не видела такой тол-

пы. «Сикстинка» соперничала с масскультурой. Вместе

с нею прелестная «Шоколадница» с подносиком, вы-

порхнув из пастели, на клеенках и репродукциях обежа-

ла города и веси нашей страны. «Пьяный силён!..» —

восхищенно выдыхнул за моей спиной посетитель вы-

ставки. Под картиной было написано: «Пьяный Си-

лен».

Москва была потрясена духовной и живописной мо-

щью

Рембрандта, Кранаха, Вермеера. «Блудный сын»,

«Тайная вечеря» входили в повседневный обиход.

Мировая живопись и с нею духовная мощь ее поня-

тий одновременно распахнулись перед сотнями тысяч

москвичей.

Стихи Пастернака из тетради с шелковым шнурком

говорили о том же, о тех же вечных темах — о человеч-

ности, откровении, жизни, покаянии, смерти, самоот-

даче.

Все мысли веков, все мечты, все миры.

Все будущее галерей и музеев.

Теми же великими вопросами мучились Микеланд-

жело, Врубель, Матисс, Нестеров, беря для своих поло-

тен метафоры Старого и Нового завета. Как и у них,

решение этих тем в стихах отнюдь не было модернист-

ским, как у Сальватора Дали, скажем. Мастер работал

суровой кистью реалиста, в классически сдержанной

гамме. Как и Брейгель, рождественское пространство

которого заселено голландскими крестьянами, поэт свои

фрески заполнил предметами окружавшего его быта й

обихода.

Какая русская, московская даже, у него Магдалина,

омывающая из ведерка стопы возлюбленного тела!

На глаза мне пеленой упали

Пряди развязавшихся волос.

Мне всегда его Магдалина виделась русоволосой,

блондинкой по-нашему, с прямыми рассыпчатыми во-

лосами до локтей.

Нас отбрасывала в детство

Белокурая копна...

А какой вещий знаток женского сердца написал сле-

дующую строфу:

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста.

Какой выстраданный вздох метафоры! Какая восхи-

щенная печаль в ней, боль расставания, понимание люд-

ского несовершенства в разумении жеста мироздания,

какая гордость за высокое предназначение близкого че-

ловека, избранника, и одновременно обмолвившаяся,

проговорившаяся, выдавшая себя женская ревность к

тому, кто раздает себя людям, а не только ей, ей

одной...

Художник пишет жизнь, пишет окружающих, ближних

своих, лишь через них постигая смысл мироздания. Сан-

гиной, материалом для письма служит ему своя жизнь,

единственное свое существование, опыт, поступки —

другого материала он не имеет.

Повторяю, изо всех черт, источников и загадок Пас-

тернака детство — серьезнейшая.

О детство, ковш душевной гпуби!

О всех лесов абориген.

Корнями вросший в самолюбье.

Мой вдохновитель, мой регент...