Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

И «Сестра моя — жизнь», и «905 год» — это прежде

всего безоглядная первичность чувства, исповедь дет-

ства, бунт, ощущение мира в первый раз. Как ребенка,

вырвавшегося из-под опеки взрослых, он любил Лер-

монтова, посвятил ему лучшую свою книгу.

Уместно говорить о стиховом потоке его жизни.

В нем, этом стиховом потоке, сказанное однажды не раз

повторяется, обретает второе рождение, вновь и вновь

аукается детство,

сквозь суровые фрески проступают ци-

таты из его прежних житейских стихов.

Все шалости фе*, вес дела чародеев.

Все елки на свете, все сны детчоры.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи.

Все великолепье цветной мишуры...

...Все элей и свирепей дул ветер из степи...

...Все яблоки, все золотые шары...

Сравните это с живописным кружащимся ритмом его

«Вальса с чертовщиной» или «Вальса со слезой», этих

задыхающихся хороводов ребячьей поры:

Великолепие выше сил

Туши, сепии и белил.

Финики, книги, игры, нуга,

Иглы, ковриги, скачки, бега.

Помню встречу Нового года у него на Лаврушенском.

Пастернак сиял среди гостей Он был и елкой и ребен-

ком одновременно. Их квартира имела выход на крышу,

к звездам. Время было глухое. Кинжал на стене пред-

назначался не только для украшения, но и для самоза-

щиты. Стихи сохранили вешнее и вещее головокружи-

тельное таинство празднества, скрябинский прелюдный

фейерверк;.

Лампы задули, сдвинули стулья,

Масок и ряженых движется улей.

И возникающий в форточной раме

Дух сквозняка, задувающий пламя...

Дней рождения своих он не признавал. Считал их да-

тами траура. Запрещал поздравлять. Я исхитрялся при-

носить ему цветы накануне или днем позже — девятого

или одиннадцатого февраля, не нарушая буквы запрета.

Хотел хоть!чем-то развеять его невзгоды. Я приносил

ему белые и алые цикламены, а иногда лиловые столбцы

гиацинтов, рни дрожали, как резные — в крестиках —

бокалы лилЬвого хрусталя. В институте меня хватало на

живой куст сирени в горшке. Как счастлив был, как сиял

Пастернак, раздев бумагу, увидев стройный куст в белых

гроздьях. Он обожал сирень и прощал мне ежегодную

хитрость.

И наконец, каков был ужас моих родителей, когда я,

обезьяня, отказался от своего дня рождения и подар-

ков, спокойно заявив, что считаю этот день траурным и

что жизнь не сложилась.

...Все злей и свирепей дул ветер из степи...

...Все яблоки, все золотые шары...

Наивно, когда пытаются

заслонить поздней манерой

Пастернака вещи его раннего и зрелого периода. Наив-

но, когда, восхищаясь просветленным Заболоцким, за-

черкивают .«Столбцы». Но без них невозможен амети-

стовый звон его «Можжевелового куста». Одно прора-

стает из другого. Без стогов «Степи» мы не имели бы

стогов «Рождественской звезды».

И поле в унынь» запашо полынью.

Как остро и тоскливо связалась горечь полыни с го-

речью моря и предчувствий! Но о чем напоминает этот

смычковый ритм, эта горькая и вольная музыка стиха?

О хвое на зное, о сером левкое,

О смене безветрия, вёдра и мглы.

Это знакомая мелодия его «Ирпеня». Помните?

И вдруг стих спотыкается, деревенеет словно. Как су-

хи, недоуменно гневны слова его, обращенные к смо-

ковнице:

О. как ты обидна и недаровита!

И далее стих забывает о ней, она для него не сущест-

вует, стих снова заволновался:

Когда бы вмешались законы природы...

Но чудо есть чудо и чудо есть бог.

Когда мы в смятеиьи. тогда средь разора

Оно поражает внезапно, врасплох.

Где мы уже слышали это глухое волнение строфы?

«Где я обрывки этих речей слышал уж как-то порой

прошлогодней ?»

Ах, это опять его «Опять весна», опять об обыкно-

вении чуда и о чуде обыкновения:

Это поистине новое чудо.

Это, как прежде, снова весна.

Это она, это она.

Это ее чародейство и диво.

Когда для книги этой я переводил стихи Отара Чила-

дзе «До разлуки», меня остановили строки: «Дай мне

руку твою — горячую, обыкновенную! Дай сердце мне

твое — обыкновенное, горячее...» Цитирую по подстроч-

нику. Закончив перевод, я отнес его грузинскому кри-

тику Гие Маргвелашвили. В тот же вечер он показал

мне хранящийся в его архиве пастернаковский набросок,

посвященный Лили Харазовой, погибшей в 20-е годы от

тифа. Примерно то же поэт повторил в своей речи на

пленуме правления СП в 1936 г. в Минске: «Под пос-

редственностью обычно понимают людей рядовых

и обыкновенных. Между тем обыкновенность есть

живое качество, идущее изнутри, и во многом,

как это ни странно, отдаленно подобно дарованию

Всего обыкновеннее люди гениальные... И еще обыкно-

веннее, захватывающе обыкновенна — природа. Не-

обыкновенна только посредственность, то есть та кате-