Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

статьи о поэзии пишутся с подсознательным физическим

наслаждением процитировать. Поэтому лучше начну с

цитаты:

Когда время мое миновало

И звезда закатилась моя,

Недочетов лишь ты не мекала

И ошибкам моим не судья...

Сколько б бед ни нашло отовсюду.

Растеряюсь — найдусь через миг.

Истомлюсь — но себя не забуду,

Потому что я тяой, а ие ия.

Ты из смертных, иш не аукава.

Ты из женщин, но им не чета.

Ты

любви не считаешь забавой,

И тебя не страшит клевета...

Байрон или что иное было поводом для этих чудом

выдохнутых строк? Такая грусть, печаль такая.

Собственно, поэт всегда трансформатор. Поэзия все-

гда лишь перевод, способ переключения одного вида

энергии, — скажем, лиственной энергии лип, омутов, му-

равьиных дорожек — в другую, в звуковой ряд, зритель-

ного — в звуковой. Чтобы дошло до адресата, нужно

Лишь запаковать, заколотить в ящики четверостишия!

Дай запру я твою красоту

В темном тереме стихотворенья.

Поэзия — лишь мучительное разгадывание невнятно-

го подстрочника, называемого небом, историей, плотью,

темного, как начертания майи, и попытка расположить

строки приблизительным подобием его, но внятным на-

шему разумению и способу общаться.

Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок.

Цвели бы липы в них подряд.

Гуськом, в затылок.

В этой книге таким источником для трансформации

Служат не существа — лось, война, липы, — но Ките,

Рильке, Петефи.

Избранничество человека в ряду других предметов

природы — в способности создавать природу новую, не-

бывалую доселе. Скажем, «Фауст», Кижи или «Соловьи-

ный сад», однажды сотворенные, существуют уже авто-

номно, со своей судьбой, развитием. Однажды изобра-

женные, они становятся сами объектом для отобра-

жения.

«Звездное небо» — ряд плейеров, этюдов в дебрях

культуры, и встреча поэта с Лютером, Незвалом не ме-

нее ошеломительна, чем с вепрем, лешим или полевыми

планами, в которые внезапно оступаешься с лесного об-

рыва.

Моя любовь — дремучий темный лес.

Где проходимцем ревность залегла

И безнадежность, как головорез,

С кинжалом караулит у ствола.

И, конечно, пастернаковский Гете к «Фаусту» Холод-

ковского имеет лишь косвенное отношение, как пикас-

совский «Дон-Кихот» — к «Дон-Кихоту» Доре.

Леонардо да Винчи сетовал в трактате о живописи,

что художники пишут, изображая в персонаже себя са-

мих, «ибо это вечный порок живописцев, что им нравит-

ся и что

они делают вещи, похожие на себя».

Переводчик, если он подлинный поэт, — такой порт-

ретист. Это присутствие судьбы, характера, воли поэта

и притягивает нас к стихам.

Ты спала непробудно • гробу

В стороне от вседневности плоской.

Я смотрел на твою худобу.

Как на легкую куклу из воска.

Как проступает сквозь строки эти «недотрога, тихоня

в быту». А дальше:

Я укрыться убийцам не дам,

Я их всех, я их всех обнаружу,

Я найду, я найду их. Но сам. „

Сам я всех их, наверное, хуже.

Читать эту книгу — скулы сводит.

Вся книга — дактилоскопический оттиск мастера, его

судьбы. Даже когда натыкаешься на вещи, написанные

скованно, через силу — для хлеба насущного, — даже,

может, особенно тогда, это самые горестные, берущие

за сердце строки Сердце сжимается от горестной ноты

художника, заложника вечности в плену у времени. Так

и видишь мастера в рубашке, закатанной по локоть, так

и знаешь все о нем — и как в дачные окна тянет ночным

июнем и яблоней, и как тянет писать свое, а квадрат

бумаги так вкусно разложен, холка светится, под ложеч-

кой посасывает, и вот-вот это начнется — а тут этот чер-

тов подстрочник, и надо как-то жить, и он досадует, и

лицо его отчужденно, и он отпугивает, отмахивает бабо-

чек, залетающих на свет, на рубашку, в четверостишия,

он отгоняет их и отряхивает холку, и первая строка идет

как-то с трудом, через силу будто («радостнее, чем в

отпуск с позиции»). Но ритм забирает, и уже понесло,

понесло:

Редкому спится. Встречные с нами.

Кто б ни попался, тот в хороводе.

Над ездовыми факелов пламя.

Кони что птицы. В мыле поводья.

И пошло, пошло, пошло, в праздничном махе сердеч-

ной мышцы летят фольварки, и дьявольщина погони, и

Шопен, и такая Польша, Польша, — как там? — «Про-

стите, мне надо видеть графа. О нем есть баллада, он

предупрежден... »

Молча проходим мы по аллеям.

Дом. Занавески черного штофа.

Мы соболезнуем и сожалеем.

В доме какая-то катастрофа.

Едемте с нами в чем вас застали.

К дьяволу карты! Кони что птицы.

Это гулянье на карнавале.

Мимо и мимо, к самой границе.

Сердцевина книги, ее центр — два мощно сросшихся

ствола, два рильковских реквиема, их разметавшиеся

кроны и корни выходят за пределы книжного формата,