Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

И сигареткой

в тумане горит?

Она прогноз не понимает.

Ее земля не принимает.

Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,

как в партизаны, уходишь в свои вестибюли,

мощное око взирает в иные мира.

Мойщики окон

слезят тебя, как мошкара,

звездный десантник, хрустальное чудище,

сладко, досадно быть сыном будущего,

где нет дураков

и вокзалов-тортов —

одни поэты и аэропорты!

Стонет

в аквариумном стекле

небо,

приваренное к земле.

Аэропорт — озона и солнца

аккредитованное посольство!

Сто поколений

не смели такого коснуться —

преодоленья

несущих конструкций.

Вместо каменных истуканов

стынет стакан синевы —

без стакана.

Рядом с кассами-теремами

он, точно газ,

антиматериален!

Бруклин — дурак, твердокаменный черт.

Памятник эры —

Аэропорт.

ш

Мы все забудем, все с тобой забудем,

когда с аэродрома улетим

из города, где ресторан «Распутин»,

в край, где живет Распутин Валентин.

В углу один, покинутый оравой,

людское одиночество корит;

«Завидую тебе, орел двуглавый,

тебе всегда есть с кем поговорить».

АВТОЛИТОГРАФИЯ

На обратной стороне Земли,

как предполагают, в год Змеи,

в частной типографийке в Лонг-Айленде

у хозяйки домика и рифа

я печатал автолитографии,

за станком, с семи и до семи.

После нанесенья изошрифта

два немногословные Сизифа —

Вечности джинсовые связисты —

уносили трехпудовый камень.

Амен.

Прилетал я каждую субботу.

В итальянском литографском камне

я врезал шрифтом наоборотным

«Аз» и «Твердь», как принято веками,

верность контролируя в зерцало.

«Тьма-тьма-тьма» — врезал я по овалу,

«тьматьматьма» — пока не проступало:

«мать-мать-мать». Жизнь обретала речь.

После оттиска оригинала

(чтобы уникальность уберечь)

два Сизифа, следуя тарифу,

разбивали литографский камень.

Амен.

Что же отпечаталось в сознанье?

Память пальцев, и тоска другая —

будто внял я неба содроганье

или горних ангелов полег,

будто перестал быть чужестранен.

Мне открылось, как страна живет —

мать кормила, руль не выпуская,

тайная Америки святая,

и не всякий песнь ее поймет.

Черные грузили лед и пламень.

У обеих океанских вод

США к утру сушили плавки,

а Иешуа бензозаправки

на дороге разводил руками.

И конквистадор иного свойства,

Петр Великий

иль тоскливый Каин,

в километре над Петрозаводском

выбирал столицу или гавань ..

Истина прощалась с метафизикой.

Я люблю Америку созданья,

где снимают в Хьюстоне Сизифы

с сердца человеческого камень.

Амен.

Не понять Америку с визитом

праздным рифмоплетом назиданья,

лишь поймет сообщник созиданья,

с кем преломят бутерброд с вязигой

вечности усталые Сизифы,

когда в руки въелся общий камень.

Амен.

Ни одно- и ни многоэтажным

я туристом не был. Я работал.

Боб Раушенберг, отец поп-арта,

на плечах с живой лисой захаживал,

утопая в алом зоопарке.

Я работал. Солнце заходило.

Я мешал оранжевый в белила.

Автолитографии теплели.

Как же совершилось преступленье?

Камень уничтожен, к сожаленью.

Утром, нумеруя отпечаток

я заметил в нем — как крыл зачаток —

оттиск смеха, профиль мотыльковый,

лоб и нос, похожие на мамин.

Может, воздух так сложился в складки?

Или мысль блуждающая чья-то?

Или дикий ангел бестолковый

зазевался — и попал под камень?..

Амен.

Что же отпечаталось в хозяйке?

Тень укора, бегство из Испании,

тайная улыбка испытаний.

водяная, как узор Гознака.

Что же отпечаталось во мне?

Честолюбье стать вторым Гонзаго?

Что же отпечаталось извне?

Что же отпечатается в памяти

матери моей на Юго-Западе?

Что же отпечатает прибой?

Ритм веков и порванный «Плейбой»?

Что запомнят сизые Сизифы,

покидая возраст допризывный?

Что заговорит в Раушенберге?

«Вещь для хора и ракушек пенья»?

Что же в океане отпечаталось?

Я не знаю. Это знает атлас.

Что-то сохраняется на дне —

связь времен, первопечаль какая-то...

Все, что помню — как вы угадаете, —

только типографийку в Лонг-Айленде,

риф, и исчезающий за ним

ангел повторяет профиль мамин.

И с души отваливает камень.

Аминь.

Когда звоню из городов далеких, —

господь меня простит, да совесть не простит, —

я к трубке припаду — услышу хрипы в легких,

за горло схватит стыд.

На цыпочках живешь. На цыпочках болеешь,

чтоб не спугнуть во мне наитья благодать.

И черный потолок прессует, как Малевич,

и некому воды подать.

Токую как глухарь, по городам торгую,