Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Мы расстались на том, что я буду держать его в курсе моих сношений с Германскими властями, точно также как он будет делиться со мною всем, что только поступит к нему из Парижа. В остальную часть дня я не видел никого, кто бы мог представить особый интерес в таком неожиданном инциденте. Наш посол Свербеев оставался по-прежнему невозмутимым и только все повторял, что он не знает как благодарить судьбу за то, что она сняла с него прямое участие в разрешении такого критического вопроса.
Вечером состоялся в мою честь обед в нашем посольстве, на котором было, однако, мало народа, так как многие из приглашенных министров сослались на принятые ими ранее другие приглашения, но Канцлер Бетман-Гольвег приехал, был чрезвычайно любезен с женою, вспомнил все детали нашего приема на Елагином острове, а после обеда, уйдя со мною в кабинет посла, долго говорил со мною по поводу нашей утренней встречи и сказал мне только одно, наиболее существенное из всего нашего обмена мнений, а именно,
Я спросил тогда Канцлера, согласятся ли на такое видоизменение военные власти, и не могу ли я предложить, с шансами на успех, избрать иной город, например Смирну, который для нас еще более приемлем.
Его ответ был, как это снова показалось мне, вполне искренен: «Я не дам Вам обещания за этих господ», сказал он: «но честно говорю Вам, что Вы можете рассчитывать на самую дружескую мою поддержку и скажу Вам даже, почему я надеюсь убедить моего Императора. С моей точки зрения, важно не то, каким корпусом будет командовать Германский Генерал, а то, что у него под руками будет определенная войсковая часть, на которой он может проверять приемы нашего командования и обучения войск».
Следующий день – вторник – с самого раннего утра, я почти не имел возможности выйти из гостиницы: меня в буквальном смысле слова атаковали всевозможные лица из журнального мира и немалое количество представителей дипломатии.
Из числа последних моя память удерживает в особенности посещение Турецкого посла Мухтар-Паши, весьма элегантного, сравнительно еще молодого, человека, с моноклем в глазу, который с первого же слова сказал мне, что ему известно уже что русское Правительство поручило мне протестовать против соглашения, состоявшегося между Германским и его правительством, но что он может дать мне самые дружеские заверения в том, что Турецкое Правительство не питает никаких агрессивных намерений по отношению к Русскому правительству и смотрит на свою новую конвенцию с Германией скорее с точки зрения чисто технической, в чем более заинтересована. Германия, которая остановилась на втором корпусе, расположенном в Константинополе, исключительно по соображениям практического удобства, желая избегать излишних переездов для проверки методов обучения на войсках, находящихся не в месте резиденции Инспектора.
Поблагодаривши Генерала за его посещение, я сказал ему, что что будучи в курсе моих намерений, он посвящен, очевидно, и в те основания, которые оправдывают точку зрения Императорского правительства.
Мне хочется думать, что эти основания настолько серьезны, что их не может устранить то заявление, которое я принял от него с большою признательностью, и он не поставить мне в вину, если я скажу ему, что на мне лежит прямой долг выполнить поручение моего правительства, и что я очень надеюсь на то, что он облегчит мне выполнение этого поручения, применением его миролюбивого взгляда и не будет настаивать на том, что удобства передвижения Германского генерала столь существенны, чтобы из-за них стоило не считаться с взглядами Русского Императора. Я добавил Турецкому послу, что многое было бы гораздо проще, если бы по таким острым вопросам было больше откровенности среди заинтересованных правительств. Русское правительство не могло отнестись с особым вниманием к возникшему вопросу уже по тому одному, что соглашение между Германским и Турецким правительствами последовало, как теперь оказывается, еще в мае месяце, а между тем нам оно стало известно лишь несколько дней тому назад, и совершенно случайно, без того, что ни то, ни другое из обоих правительств не сочло нужным поставить нас об этом в известность. Я прибавил, что и союзное нам Французское правительство оставалась также в полном неведении еще долее нежели мы.
Посещения меня представителями печати прошли, в общем, довольно гладко. Большинство из них удовольствовалось повторением моих заявлений французской печати и не требовали особых подробностей. Труднее было с представителем «Берлинер Тагеблата», в лице его главного редактора и владельца Теодора Вольфа, и группой русских журналистов. Последних я принял всех вместе и просил их ограничиться повторением того, что они знают уже из французских газет, так как на пространстве трех дней от меня нельзя требовать перемены во взглядах. Они корректно выполнили мою просьбу, и в их газетах я не прочел потом каких-либо выпадов против метя. Они остались только очень недовольны тем, что я наотрез отказался сказать им что-либо по турецкому вопросу, о существовании которого, как они сказали мне в один голос, они осведомились
С Вольфом было труднее. Он прямо заявил мне, что не станет спрашивать меня о вопросах внешней политики, хорошо понимая, что я могу только повторить то, что говорилось в Париже. За то он забросал меня вопросами, о внутреннем положении России и в особенности просил меня высказаться, как смотрю я на сохранение внутреннего спокойствия Poссии, так как германские сведения говорят, по его мнению, о том, что революционное движение гораздо глубже, нежели оно кажется по его поверхностным проявлениям. Мой ответ, воспроизведенный Вольфом вполне точно, стоил мне впоследствии больших нападений со стороны Князя Мещерского (изд. «Гражданина»). Я старался выяснить ему, что Россия идет по пути быстрого развития своих экономических сил, что народ богатеет, промышленность развивается и крепнет, в земледелии заметен резкий переход к лучшей обработке, что использование земледельческих машин и искусственных удобрений растет, урожайность полей поднимается и самый существенный вопрос земельный – стоит на пути к коренному и мирному разрешению. На вопрос Вольфа, какое значение придаю я революционным вспышкам, я сказал ему, что ни одна страна, не свободна от этого явления, но что в России оно гнездится преимущественно в крупных промышленных центрах и не идет далеко от них.
Я прибавил, что России нужен мир более, чем какой-либо другой стране уже по тому одному, что во всех проявлениях своей внутренней жизни она чувствует как усиленно бьется ее пульс, насколько велики результаты достигнутые за последние 6-7 лет в ее экономическом развитии и насколько была бы прискорбна всякая остановка, в этом прогрессе. Я хорошо помню, что отвечая на вопросы Теодора Вольфа о вашем внутреннем положении, я употребил выражение, подхваченное потом Кн. Мещерским, вышученное им и сделавшееся даже заголовком одного из его дневников, посвященных нападению на меня.
«Поверьте мне», оказал я Вольфу: «что все доходящие до Вас вести о грозном революционном движении внутри страны крайне преувеличены и исходят, главным образом, из оппозиционной печати. Отъезжайте радиусом на 100-200 километров от крупных промышленных центров, каковы Петербург, Москва, Харьков, Киев, Одесса, Саратов, и Вы не найдете того революционного настроения, о котором Вам говорят Ваши информаторы».
И сейчас много лет спустя после моей беседы с Вольфом, невзирая на все, что совершилось в России, при величайшем содействии той же Германии, я не отказываюсь от моего взгляда того времени, потому что не будь войны, не будь того, что произошло вообще во время ее, окажись интеллигентные виновники революции на высоте столь легко давшейся им в руки власти, которую они взяли только потому, что она далась им без всякого сопротивления, но не сумели удержать ее и так же без сопротивления передали в руки большевиков, – мой анализ был бы правилен, и через какие-нибудь, l0 лет разумного управления Россия оказалась бы на величайшей высоте ее процветания.
Во вторник вечером меня и жену пригласил к обеду, Германский Канцлер. Внешне, обед был, как и все обеды: красиво убранный стол, большое количество приглашенных с большинством министров, но чрезвычайно скучен и бессодержателен но разговорам.
Любезны были только хозяин и хозяйка, прочие же приглашенные почти со мною не разговаривали, а сосед моей жены, кажется Министр Внутренних Дел Дельбрюк, – даже был с нею просто невежлив. Только недавно перед тем назначенный Военный Министр фон-Эйнем, с которым меня свел перед обедом Канцлер, попросил меня переговорить с ним после обеда на тему о моих отношениях к Государственной Думе, так как – сказал он. – «мне очень трудно наладить мои отношения к нашей Государственной Думе – Рейхстагу. Она требует от меня большей мягкости нежели та, на которую я способен, да и ее не очень поощряет мой повелитель». В послеобеденной короткой беседе на эту тему фон Эйнем был очень любезен и просил вернуться к этому вопросу при нашей последующей встрече, которой, однако, вовсе и не было. За обедом Канцлер сказал мне, что Император примет меня завтра в среду, в Потсдаме, вместе со всеми моими спутниками, и что мы поедем вместе с нашим послом Свербеевым.
Ровно в 12 часов дня мы выехали с Потсдамского вокзала и прибыли в 12 1/2 в новый дворец. Император принял меня одного в небольшой приемной комнате, перед гостиной, за которой была столовая, все же прибывшие, вместе с придворными ждали в гостиной, в которую вышла Императрица раньше, чем кончился мой предварительный разговор с Императором.
Вильгельм II вышел ко мне навстречу чрезвычайно быстрою походкою. Он был одет в сюртук нашего Литовского полка и держал под рукою форменную фуражку полка. Его первые слова отличались необычайною живостью и даже какою-то студенческою веселостью. Он припомнил первую встречу его со мною в декабре 1905 года в большом Берлинском дворце. и прибавил: «насколько теперь стало лучше, Вы были тогда отставным Министром, а теперь Вы – первый Министр; тогда – помните – я говорил с Вами о Вашем революционном движении и об этом ужасном законопроекте о принудительном отчуждении земель, теперь об этом никто у Вас и не думает, а я с радостью слежу за тем, как быстро развивается Россия».