Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Скажу даже больше, мне думается, что Канцлер вообще не хотел войны и был со мною вполне искренен, когда, припоминая нашу встречу на Елагином острове, он тогда еще говорил, что Германия достигла мирным путем таких результатов в своей внешней политике, которые могут только укреплять ее продолжать мирное развитие их. Он был бесспорно не самостоятелен, и во всей беседе его явно слышалась нота неудовольствия на то, что, неся формальную ответственность за ход дел, он должен считаться с влияниями превышающими его власть.
На другой день, рано утром мы выехали в обратный путь домой. Поезд отходил в 7 часов утра. Несмотря
Повторивши ему, что у меня, к сожалению, нет уверенности в достигнутом мною результате, что меня продолжает озабочивать настроение Императора и окружающих его военных, но что я надеюсь на его, Канцлера, помощь в вопросе, в котором Россия не может изменить своей точки зрения. Я просил его сказать мне совершенно откровенно, хотя бы и частным образом, на что могу я рассчитывать. Его ответ был буквально следующий:
«Я даю Вам мое слово, что все мое влияние будет направлено на то, чтобы исполнить Ваше желание, и я даже имею моральное право сказать Вам, что Вы уже достигли Вашего желания, но в обмен на такую мою откровенность, я прошу Вас сказать мне не видите ли Вы других тревожных точек в наших отношениях и не можете ли предупредить меня о том, на что мне следует обратить мое особенное внимание».
До отхода поезда оставалось всего несколько минут. Я успел только сказать Канцлеру, что, помимо общего политического положения и постоянного усиления военных приготовлений в Германии, я смотрю с особою тревогою на подготовительные работы к пересмотру торгового договора, так как до меня доходят слухи весьма тревожного свойства о том, в каком направлении ведутся работы в Германии, и какие требования будут выдвинуты с ее стороны.
Взявши меня за руку, Бетман-Гольвег сказал мне: «Вы совершенно правы, этот вопрос гораздо острее, чем вопрос о Лиман-фон-Сандерсе, но зачем же с Вашей стороны поднимается так много ненужного шума, и неужели нет возможности и в этом вопрос найти средний путь. Как хорошо было бы, если бы Вы опять приехали к нам, и мы могли бы спокойно переговорить обо всем».
На этом мы простились. В тот же день, в вагоне по германской дороге, а затем на следующий день уже в русском вагоне между Вержболовом и Петербургом, я продиктовал. моему секретарю Дорлиаку подробный всеподданнейший доклад, перечитал и поправил его тотчас же по приезде в Петербург, показал его в проекте Сазонову, который не сделал на него ни одного замечания, и я немедленно послал его Государю в Ливадию, прося Его ознакомиться с ним до моего приезда, а Сазонова просил представить от себя заключения то всем его сторонам.
С. Д. сообщил мне на другой день, что он представил Государю простое заявление, что он вполне присоединяется ко всему, что мною сделано, и будет только ждать уведомления Свербеева об окончательном решении со стороны Германии. Как известно, на этот раз наш протест был формально уважен, назначение Генерала Лимана-фон-Сандерса командиром второго корпуса в Константинополе не состоялось, и мы имели право сказать, что наша точка зрения была принята.
Что было затем сделано после моего ухода в конце января 1914-го года мне уже неизвестно.
Об этом моем всеподданнейшем докладе я распространяться не стану. Он сделался предметом гласности,
Уже в июле 1924-го года в Брюсселе появился ряд статей в одной из газет, посвященных русскому вопросу, в которых автор ссылается на тот же мой доклад, но уже с совсем иной точки зрения, находя в нем указание на то, как я обманывал Французское Правительство, выманивая у него деньги на постройку железных дорог, обещая Генералу Жоффру начать немедленно постройку стратегических дорог в Польше и – не исполнил этого обещания.
Автор этих статей просто не знал, что никакого фактически разработанного плана постройки стратегических дорог у Генерала Жоффра не было, о чем я уже упомянул в своем месте, а был ряд схематически набросанных на листке бумаги длинных магистральных линий, прорезывавших вдоль и поперек чуть ли не всю Россию. Не знал он также или не хотел знать, что все мое соглашение об открытии России пятилетнего кредита на усиление ее железнодорожного строительства было формально осуществлено только в январе 1914-го года, а 30-го числа того же месяца я был уволен, да и война была объявлена 19-го июля того же года и следовательно никакая сила в мире не могла за этот ничтожный промежуток времени построить ни одного метра новых железных дорог.
Впрочем, все это совершенно безразлично для газетных статей, так как весь интерес сводится только к тому, чтобы сказать, что Россия и ее представители всегда думали только о том, чтобы занимать деньги и не исполнять своих обязанностей.
С границы, из Вержболова, я послал Государю телеграмму с извещением о том, что я вернулся из моей поездки и, по принятому порядку, испрашиваю у Него: угодно ли Ему повелеть мне вступить в исполнение моих двойных обязанностей: Председателя Совета Министров и Министра Финансов. По странной случайности, ответ на мой запрос, с повелением вступить в должность, я получил только та третий день моего возвращения в Петербург, когда я уже фактически окунулся во все прелести, ожидавшие меня по моем возвращении.
Было ли это случайное запоздание в ответе, не отлучался ли Государь куда-либо из Ливадии, или Он раздумывал не следует ли ему воспользоваться настоящим моментом и уволить меня, – я этого не знаю и никогда не узнаю, но для меня не подлежать никакому сомнению, что мысль о моем увольнении давно уже была в уме Государя, и только Он все еще воздерживался привести ее в исполнение и осуществил ее лишь в конце января 1914-го года.
Прошло всего не более 2-3 дней после моего возвращения, как Министр Иностранных Дел Сазонов получил от А. П. Извольского подробное письмо от 7/20 ноября с сообщением о 10-ти дневном моем пребывании в Париже.
Это письмо содержало чрезвычайно лестные для меня сведения о том, как отзывались о моем пребывании высшие представители французского правительства.
Об этом письме я ничего не знал, потому что Сазонов, несмотря на вполне добрые, казалось бы, наши отношения, не счел почему-то нужным сообщить мне о нем и даже не обмолвился о нем ни одним словом, несмотря на то, что оно не могло не быть приятно как мне, так и ему самому. Почему он так поступил – кто разъяснит это теперь!
Только в апреле 1932 года оно стало мне известно через Советское издание 1927 года «Монархия перед крушением».