Из рода Караевых
Шрифт:
Младший сказал твердо:
— Отправные данные не очень точные… Но… найдем. Постараемся!
— Тогда и поговорим!
Великанов обернулся к улыбающемуся Трофиму Петровичу:
— Вот кому надо памятники ставить — хирургам, врачам, сестрам, санитарам — всей нашей полевой медицине. Ведь сколько солдатских жизней она спасла на фронте — не счесть! Как ты считаешь, Трофим Петрович, правильно мое предложение?
Трофим Петрович кивнул и сказал:
— В Болгарии, в Софии, на одной красивой площади есть такой памятник. Только он поставлен в честь русских медиков,
— Вот видишь! Догадались же люди. А мы — нет! У тебя все ко мне?
— Все.
— Тогда я пошел… До свиданья, ребята! Смотрите, я на вас надеюсь! — сказал Великанов и вышел из кабинета — низкорослый, узкоплечий, с сильно поседевшими висками.
УДАЧНАЯ ОХОТА
Памяти Сергея Васильева
Ранним апрельским вечером лирический поэт Максим Лебедкин, саженного роста человек из породы добрых молодцев, приехал к своему приятелю — прозаику Блинову Василию Петровичу. Прозаик сидел в своем кабинете за письменным столом, тощий, с желтовато-зеленоватым лицом, одетый в теплую байковую куртку и домашние туфли, и писал, вернее, пытался писать.
Кто из пишущих людей не переживал того отвратительного, подлого душевного состояния, которое в просторечии именуется муками творчества?! В голове пусто, как в барабане, — ни одной мыслишки. Лежащий перед тобой на столе белый чистый лист бумаги вызывает ощущение мозговой тошноты. Сидишь и тупо смотришь в одну точку час, другой, пока всем твоим бренным телом не овладеет многопудовая сонливость.
Блинов находился именно в таком состоянии, когда поэт шумно вошел в его кабинет. Он поздоровался с хозяином, плюхнулся в кресло, вытянул ноги и, с сожалением поглядев на измученное лицо прозаика, спросил:
— Творишь, Вася?
— Пытаюсь.
— Рассказ?
— Да!.. Хотелось, понимаешь, написать небольшой рассказец из колхозной жизни. Такой, знаешь, лирический… Любовь, природа, хорошие, чистые девушки, песня на заре… Название уже есть — «Вечерний покой». Хорошо?
— «Вечерний покой»? Ничего, подойдет! А кроме названия, что у тебя есть, Вася?
— Ни-че-го! Ноль в целом, ноль в периоде. Два часа сижу, голова трещит, устал, как последняя собака! Не получается!
— И не получится! — убежденно сказал поэт.
— Почему?
— Разве с таким цветом лица можно написать о любви и природе?! Посмотри на себя в зеркало. С таким цветом лица пишут не про вечерний покой, а про приемный покой. Лирический рассказ из жизни хронических язвенников.
Поэт поднялся, шумно втянул носом застоявшийся, пропитанный табачными миазмами комнатный воздух, подошел к окну и одним рывком открыл форточку. В комнату широкой струей полился нежный апрельский холодок.
— Закрой форточку, Максимка! — завопил прозаик. — Ну тебя к черту… простудишь! Закрой сейчас же!
— Ладно, закрою! Иди сюда!.
Лебедкин захлопнул форточку. Прозаик с опаской подошел к окну.
— Посмотри и скажи, что там… — строго сказал Лебедкин.
— На
— «Двор как таковой»! Там — весна, несчастный! — громыхнул лирический поэт. — Прелестная, необыкновенная, обаятельная московская весна! С можайским льдом на реке, с первым жаворонком в высоком небе, с оживающими после зимней летаргии хрупкими березками, с прозрачными далями… А впрочем, что ты в этом понимаешь, сухарь, черствая корка?..
— Что ты ругаешься? — обиделся Блинов.
— Я не ругаюсь. Я жгу глаголом твое сердце!
— Даже критики и те находят, что я очень эмоционально описываю природу, пейзаж. А ты — «сухарь».
— Критики наши — горожане! — возразил поэт. — Ты их не слушай, Вася. Критик выйдет на дачную верандочку, купит у девчонки стакан малины и уже считает, что пообщался с природой. А ты писатель, художник! Ты должен быть охотником, бродягой, следопытом. Как Тургенев, как Лев Толстой в юности, как Аксаков, как Пришвин, наконец. Ты поживи в колхозах, поброди по лесам и полям, поночуй в болотах, тогда у тебя появится…
— Радикулит! — сказал прозаик.
— Ерунда! Появится знание жизни, людей, истинное чувство природы и… настоящий мужской цвет лица. Вот тогда ты и напишешь твой «Вечерний покой» по-настоящему. Ты когда последний раз видел вечернюю зорьку в лесу? Признавайся!
— Не помню. В общем, видел… Просматривал, так сказать. А вот летом я возьму творческую командировку…
— Природа всегда хороша: и зимой, и летом, и осенью, и тем более весной. Короче говоря, собирайся, едем!
— Куда?!
— В творческую командировку… на три часа! У меня машина внизу. Закатимся под Можайск, побродим по весеннему лесу, постоим на вечерней зорьке. Может быть, на мое сиротское счастье, какой-нибудь отчаянный вальдшнеп на меня напорется. Поедем, Вася! Тебе необходимо проветрить башку. Поедем!
Через час они были уже далеко от Москвы.
Лебедкин остановил машину среди леса, с двух сторон вплотную подступившего к прямому, как линейка, великолепному Можайскому шоссе.
Прозаик покорно вылез из машины и сразу почувствовал, что он, в своем легком демисезонном пальто, в шляпе и нарядных желтых туфлях, долго дышать свежим воздухом не сможет: уж очень он был свеж, этот кристально чистый, сильно похолодавший к вечеру загородный воздух!
Он походил, подышал, озяб и вернулся к машине. Лебедкин, успевший сменить пальто и костюм на синий рабочий комбинезон, натягивал на ноги резиновые сапоги.
— Дышишь, Вася? — спросил он весело.
— Дышу!
— Не чувствую энтузиазма в твоем голосе. Воздух-то, воздух какой!.. Объедение!
— Воздух ничего. Но, знаешь, определенно не хватает…
— Кислорода?
— Полушубка!
— Ничего, в лесу будет теплее. Батюшки, мы же забыли тебя… оборудовать! В этих туфельках ты, конечно, по лесу не походишь. Придется тебе, Вася, по шоссе погулять. Ты походи пока туда-сюда, а я быстренько обернусь. Озябнешь — забирайся в машину и сиди.