Из тупика
Шрифт:
– Занятная штука, - сказал Павлухин - Смотри-ка, ребята. Патрон был немецкий, но специально поджат на станках в Германии, чтобы не заедал в русском оружии.
Тут Павлухина отыскал один архангельский, потянул в сторону.
– Земляк, ты, что ли, Павлухиным, будешь?
– Ну я...
– Уматывай, - шепотком подсказал красногвардеец.
– Тебе в Мурманске шикарный паек выписан - свинца вот столько. Но этого хватит, чтобы облопаться. Наши радисты связаны с Югорским Шаром, с Иоканьгой и Печенгой. Они, брат, все знают.
Павлухин,
– Куда же мне?
– спросил, и кольнуло его в сердце, сжавшееся, словно в предчувствии пули.
– На ледокол. Ребята свои. Езжай тишком...
– Лыжи, лыжи!
– заорали от костров.
От самой вершины сопки сами по себе летели на отряд лыжи. Вернее, две пары лыж. Лыжи без людей стремительно неслись вниз. Вот они косо врезались в снег и застыли. К. одной паре была привязана одна половина человека, а к другой паре - вторая. Это был матрос с "Бесшумного", попавший в лапы "мясников"-лахтарей.
Англичане уже деловито, ничему не удивляясь, расстилали на снегу парусину. За один край парусины взялся Павлухин, задругой пехотинец его величества. И потянули разорванного пополам человека - мимо монастыря - в бухту...
– Гуд бай, камарад, - сказал Павлухин на прощание и побежал в сторону ледокола, где качалась, царапая берег, длинная сходня.
Поначалу его спрятали в узком ахтерпике. От запаха краски разламывалась голова. И качался - лениво - рыжий борт, весь в обкрошенной рыхлой пробке. Но вот задвигались барабаны штуртросов, застучали машины. Ледокол тронулся на выход в океан, и тогда Павлухина провели в офицерскую каюту.
"Не скучай", - сказали.
Скоро в каюту к нему шагнул плечистый великан с белокурой шевелюрой. Сбросил с плеч "непромокашку", под ней - мундир поручика по Адмиралтейству. Это был Николай Александрович Дрейер, архангельский большевик, штурман с ледоколов.
– Здравствуй, Павлухин, - сказал он и вдруг строго спросил: - Зачем ты убил контр-адмирала Ветлинского?
– Я?
– вытянулся Павлухин.
– Это вранье...
И вспомнился ему тот серенький денек, когда шел он себе да шел, задумавшись, и вдруг нагнал его матрос, совсем незнакомый, и стал подначивать на убийство главнамура. "Кто он был, этот матрос?"
Дрейер помолчал и подал руку:
– Ну я так и думал. Ты человек серьезный и глупостей делать не станешь. Говоришь: не ты, - значит, не ты!
– А что случилось?
– Перехватили сейчас радио. Контрразведка Мурманска требует снять тебя в Печенге и отправить прямо к Эллену. На крейсере им тебя не взять боятся, а здесь удобнее. Честно говоря, я испугался, что тебя прикончат еще в сопках... под шумок!
– А как же теперь... "Аскольд"?
– растерялся Павлухин. Дрейер откинул от переборки койку, сказал о другом:
– Это моя каюта. Сиди пока тихо, в Горле выйдешь. А в Архангельске тебе работы хватит: мы не допустим
– А ты?.. А вы?
– поправился Павлухин.
– Мое дело штурманское: весь переход на мостике. Дрыхну как сурок на диване в ходовой рубке. Открой шкафчик. Здесь у меня коньяк, сыр, хлеб. Маслины ты любишь?
– Тьфу!
– ответил Павлухин.
– Ну и дурак. Шлепанцы под койкой... Что тебе еще?
– огляделся Дрейер, как добрый хозяин.
– Ну, кажется, все. На всякий случай, Павлухин, я тебя буду закрывать...
День, два - и вот ледокол бросило в грохоте, завалило на борт, и он потащился куда-то, треща шпангоутами: это форштевень корабля уже начал ломать лед в Беломорском Горле.
Весь в снегу, заскочил на минутку Дрейер:
– Все в порядке, Павлухин! Сейчас приняли Петрозаводск. Ленин уже знает, что творится в Мурманске. А все иностранные посольства уехали в Вологду.
– В Вологду?
– был удивлен Павлухин.
– Да. И это очень опасно для Вологды, для нашего Архангельска... для всей страны! Я пошел, - сказал Дрейер, поднимая высокий капюшон.
– Виден берег, и мне надо на пеленгацию...
В тяжком грохоте льда впервые Павлухин заснул спокойно.
* * *
От делегатов съезда Ленин узнал о некоем "словесном" соглашении между Мурманским совдепом Юрьева и союзным командованием. В предательство не хотелось верить, и поначалу Совнарком решил, что Юрьев введен в заблуждение, просто обманут. И его надо поправить, помочь ему авторитетом Совнаркома...
Когда разговор Юрьева с Центром закончился, на пороге аппаратной комнаты уже стоял, подтягивая черные перчатки, принаряженный лейтенант Басалаго.
– Не хватит ли тебе валять дурака?
– крикнул он.
– Стрела на тетиве, сейчас она сорвется с лука...
– А наш блин подгорает, - ответил Юрьев.
– Совнарком требует от нас, чтобы мы раздобыли от союзников бумагу... "Словесное" соглашение Центр желает превратить в письменную гарантию от оккупации. Но ведь тогда этим письменным документом будет разрушено и наше словесное соглашение... Как ты думаешь?
Басалаго взбесил этот вопрос: что он думает?
– А почему ты не ответил им, что уже имеется у нас прямая санкция Троцкого?
– Я думал, что Совнаркому это будет... неприятно.
– Передай!
– настаивал Басалаго.
– Сейчас же!
Юрьев послушно велел снова соединить себя с Центром и стал ссылаться на телеграмму наркоминдела. Ответ пришел сразу "Телеграмма Троцкого теперь ни к чему. Она не поправит дела, а обвинять мы никого не собираемся".
– Передай им, - велел Басалаго, - что мы за собой никакой вины не чувствуем...
Юрьев передал: "А мы за собой никакой вины и не чувствуем. Мы не оправдываемся..." Басалаго вытащил его потом на улицу.