Из тупика
Шрифт:
– Немцы пустили мину в наш пароход{19}.
– А она... что она?
– Ваша знакомая, сударь, была на шлюпке. Я ее видел. Она плакала... Я тоже уступил свое место детям, остался на корабле, и вот - жив. Но моя жена, но мои девочки...
Небольсин вцепился в синий воротник:
– Поклянитесь, что это так!
– Сударь мой, - ответил беженец, неожиданно хихикнув, - разве можно спасаться в шлюпках? Всегда надо оставаться на корабле. Видите? Я жив... Но - зачем жив?
Вокруг лампы быстро разрастался какой-то сияющий нимб, лампа росла, росла, росла...
Небольсин сунул в карман блокнот, сорвал с вешалки шубу и выскочил на улицу. До самой гавани его несло напором ветра. Почти свалился по сходне на катер. Не спускаясь в каюту, он остался стоять наверху... стоять и смотреть на воду.
Кольский залив широк и полноводен: есть где разгуляться волне. Аркадий Константинович смотрел на воду, выпукло вздутую бегом катера, и думал о смерти. О жуткой гибели в этом зловещем царстве глубины и тьмы... Какая она холодная, эта вода! Вода Баренцева моря. Как она ловко и легко переворачивает утлые шлюпки! Человека в ней корчит, свертывают, как акробата, в дугу судороги, и смерть тогда для него только спасение...
"Ведь был подписан мир... мир!" - думал Небольсин, глядя на эту воду, которая заманивала его к себе непостижимо...
Потащились мимо, вдоль берегов, захламленные причалы, пути рельсов, борта кораблей, бараки мастерских. Все было здесь постыло и безнадежно. Склонясь на поручни, он дал волю слезам...
Вот и еще одна страница жизни. И она - перевернута.
Мимо него, лязгая блиндированными вагонами, прокатился на юг французский бронепоезд. "Пусть идет! Мира нет! Нет мира!"
...И несколько дней подряд артели мурманчан выезжали на торговом буксире вдоль побережья на "выкидку" трупов. Где их потом хоронили - никому не известно. Небольсин, конечно же, не узнавал.
* * *
В семи верстах от Мурманска - там, где высится Горелая Горка, и там, где тянутся к небу мачты радиостанции, снятой англичанами с линкора "Чесма", - именно там, подальше от города, вдруг заплескались однажды, как во времена Мамая, громадные шатры...
Это пришли американцы! Красные, белые, зеленые, желтые - раздувались ветром боевые шатры американского лагеря. Нет, никто еще в Мурманске не видел солдат из САСШ на улицах - американцы, верные себе, выдерживали карантин после прививок. Потом разбили в городе санитарные палатки: делали прививки населению.
Они были люди обстоятельные и дорогой вакцины не жалели. Объедки возле их кухонь были таковы, что даже французы не рискнули бы назвать их объедками. Попался ты американцу в гости, он сразу кокает на сковородку десять яиц (именно десять - ни больше, ни меньше). На "черном рынке" Мурманска уже появились новые продукты - заокеанские...
...Каратыгин собирал у себя мурманских "аристократов".
Одни говорили:
– Будет файвоклок...
Другие говорили иначе:
– Будет вечерний раут, как у дипломатов...
Зиночка
– Весна, Зинаида Васильевна! Время любви...
– Входи, входи, - говорил Каратыгин, растопыривая руки.
Посреди вагона уже накрыт стол. Тоненько торчат, навстречу веселью, узкие горлышки бутылей. Вспоротые ножом банки обнажают розовую мякоть скотины, убитой в Техасе еще в конце прошлого столетия: теперь пригодилось - Россия все слопает...
– Так, - сказал Мишка Ляуданский, потирая над столом руки.
– Эх и хорошо же мы жить стали!
– Да уж коли американцы ввязались, значит, не пропадем. Англичане не тароваты, больше сами норовят сделать да слопать. У французов даже мухи от голода не летают. А вот американцы, они, как и мы с тобой, люди широкие!
Из тамбура вдруг нехорошо взвизгнула милая Зиночка.
– Постой, - сказал Каратыгин, взвиваясь со стула.
Вернулся обратно в вагон, сопровождая Шверченку.
– Это нехорошо, - говорил обиженно.
– Коли уж позвали, так веди себя как положено. И надо знать, кого щупаешь.
– Да не щупал я, - отговаривался "галантерейный" Шверченко. Подумаешь! Дотронулся только...
– Ну садись. Черт с тобой!
– Кого ждем-то?
– спросил Шверченко, присаживаясь.
– Комиссара.
– Это Харченку-то?
– Его самого... Обещал свою шмару привести!
– Это какую же?
– Да Дуньку косоротую, что с Небольсиным пугалась.
– Ой, дела!
– засмеялся Ляуданский.
Пришел Тим Харченко - весьма представительный. Где-то под локтем у него торчала голова Дуняшки в новом платке с разводами.
– Хэлло! Мир честной компании, - заявил он.
Зиночка с презрением разглядывала "комиссаршу".
– Миленькая, дайте я вас поцелую... Ах!
Шверченко показал всем, какие у него теперь новые часы.
– Идут, - сказал, - как в Пулковской обсерватории. Тут было отставать малость начали. Так я подкрутил вот эту фитюльку, и опять - ну прямо секунда в секунду. Швейцарские!
– А у меня вперед забегают, - поддержала мужской разговор очаровательная Зиночка.
– Прямо не знаю, что с ними делать...
Дуняшка, выпятив живот, обтянутый розовым муслином, напряженно рассматривала иностранные закуски.
– Не будь колодой, - шепнул ей Харченко.
– Люди культурные, веди себя тоже культурно. И с тарелки не все доедай.
Сели за стол. С трудом смиряли приятное волнение перед первой рюмкой. Это волнение приятно - как любовное.
– Ну, тост!
– сказала Зиночка.
– Мужчины, прошу...
Поднялся за столом Шверченко.
– В минуту всенародного торжества, когда силы свободы неутомимо борются с аннексией германского капитала, мы, представители новой власти мурманской автономии, врежем сейчас первую за то, чтобы не была она последней!