Из тупика
Шрифт:
Яркое пламя вспыхнуло в ночи, и красные отсветы блуждали по стенам барака. Темные лохматые тени плясали возле костров, и было в этой картине что-то жуткое - непередаваемое.
Ермолаев среди ночи вызвал Сыромятева на прямой провод.
– Вагон прибыл?
– спросил генерал-губернатор.
– Так точно.
– Отправьте завтра к большевикам только женщин...
– Увы, господин генерал-губернатор, женщины не вынесли тяжести этого пути. Во всяком случае, - и Сыромятев выглянул в окно, где светилось пламя костров, -
– Но мужчин нельзя отпускать к большевикам безнаказанно, - приказал из Мурманска Ермолаев.
– Мы очень снисходительны. Вы придумайте, пожалуйста, что-нибудь сами. Очень энергичное! И не жалейте: это очень плохие люди, канительщики и саботажники.
– Постараюсь исполнить, - ответил Сыромятев. Накинув бекешу, он спустился во двор. Скрипя по снегу, жесткому, словно сахарный песок, подошел к одному костру.
– Ты за что?
– спросил наугад.
– Паспорт потерял...
– Аты?
– Украли.
– Что украли?
– Вестимо, что воруют, - паспорта!
– Ну, а ты?
– Да жена куда-то сунула. А тут повестка пришла, чтобы мобилизоваться. Искали-искали, все перерыли - не нашли...
– Паспорт?
– спросил Сыромятев четвертого.
– Ага, он самый. Ну вот ко мне и прицепились{26}...
Оттирая замерзшие уши, Сыромятев вернулся в барак. Поручик Маклаков, качаясь, дремал над печкой, тыкаясь лбом в горячие кирпичи. Сыромятев взял молодого человека за локти, оторвал от табуретки, бросил его на мятую кровать, и Маклаков сразу уснул, свернувшись в собачий калачик.
– Сосунок сопливый, - сказал полковник, не то жалея поручика, не то глубоко его презирая...
На рассвете Сыромятев отправил толпу арестантов по шпалам и решил сам сопроводить их до передовых постов. С той стороны уже, видать, ждали перебежчиков - дымилась для обогрева походная кухня. Среди красноармейцев, плохо и скудно одетых, полковник разглядел и рослую фигуру Спиридонова. Подумав, он шагнул вперед и слышал, как Спиридонов сказал своим пулеметчикам, чтобы они не вздумали стрелять.
Они встретились - шагов десять, не больше, разделяло их сейчас, а вокруг шумел заснеженный лес.
– Что же вы там делаете?
– спросил Спиридонов почти со стоном. Неужели вам не стыдно вызывать людей на провокацию, чтобы потом погубить их в тундре?
– Конечно, - ответил Сыромятев, - теперь на меня вы все шишки валить будете... А вы сильно похудели, товарищ Спиридонов. Сколько получаете сейчас пайку?
– Четыре фунта, - сказал Спиридонов.
– Зачем вы мне врете? Я ведь знаю, что у вас нет мыла совсем, нет табаку. А хлеба вы получаете три четверти фунта. Причем одну четверть из этой пайки отдаете в пользу голодающих в Петрограде... Разве не так?
– Так, - согласился Спиридонов.
– А вот вы, полковник, здорово поправились. Развезло вас, как борова.
– Распух, а не поправился... Всего
– Гуд бай, - сказал ему Спиридонов.
Сыромятев понял, какой это был "гуд бай", и взорвался:
– Послушайте, вы... как вас там? Я привел для вас пополнение. Завтра эти беспаспортные уже откроют огонь против меня и моих солдат. А вы даже не сказали мне спасибо! Мне это надоело... В следующий раз я не буду таким гуманным. Перестреляю всех!
– Не надо кричать,.полковник, - издалека ответил ему Спиридонов. Здесь фронт, и надо уважать тишину на фронте...
Они разошлись. В лесу с треском разъехалось от стужи корявое старое дерево.
...Еще ничего не было решено.
* * *
Две тени разгребли снег у порога рыбацкой хижины. Моря не было видно все скрылось в пелене мороза. Черная впадина цинготного рта раскрылась.
– Пше прошу, пане, - сказал поляк.
Дядя Вася так и посунулся в растворенные сенцы.
– Хосподи, - простонал, - вот спасибочко тебе... Удружил!
За его спиною хлопнула дверь, плотно закрытая поляком.
– Где мы?
– Теперь и мне невдомек... Далече, видать, от станции!
В ладонях поляка вспыхнула спичка.
– На всякий случай, - сказал он.
– у меня было когда-то имя, и запомнить его нетрудно: Казимеж Очеповский...
– Кто ты?
– спросил его дядя Вася и потрогал печку: каменка.
– Из корпуса Довбор-Мусницкого... попал прямо в Иоканьгу!
– Сидел там, что ли?
– Нет. Я фельдшер. Лечил мертвецов на краю могилы. И даже привелось принимать роды у одной толстой дуры... Клади дрова!
– Кладу. А ты чиркни еще разок спичкой... вот так.
Здесь тоже еще ничего не было решено.
Очерк второй.
Преддверие
Дорога пятая
Сельский милиционер Матти Соколов сказал своей лошади:
– Ти-ти-ти-та!
– И она, умница, побежала быстрее.
Мелькнули огни в доме десятского, запахло самогонкой от дома сотского, свежим хлебцем резануло по ноздрям - вкусно... Вот и Ухта уже, разброд хуторов и деревенек по берегам Куйтисаари. А там, подальше, за Суомисалми, бушуют в метелях пьяные свадьбы плотовщиков, забивших деньгу на сплаве, и туда - уже за границу - текут и текут без конца провода. Всё телефоны да телефончики, звоночки да разговорчики...
Матти вспомнил последний анекдот о скупердяях и рассмеялся во тьме, навстречу морозному ветру. Скоро приедет он домой и еще с порога крикнет жене, чтобы не пугалась: "Матти тулее!" (это значит: он, ее Матти, идет), А потом и анекдот расскажет...
– Матти тулее!
– крикнул милиционер, распахивая двери.
– Тебя-то мы и ждем, Матти, - сказали ему из избы.
Качнулось пламя в керосиновой лампе. Сидели за столом учитель Микка, бежавший с Мурманки, и капитан Таккинен в немецком мундире, а поодаль монтер со сплава и один незнакомый, в пьексах.