Из тупика

Пикуль Валентин Саввич

– А вы?
– спросила она.

– Я не укачиваюсь. До войны у нас с братом была в Петербурге яхта, и мы ходили на ней далеко-далеко... до самого Гогланда! Сейчас вам, Соня, станет легче.

– Вы думаете, полковник?

– Конечно. А завтра оживете совсем. Говорят, будем заходить на бункеровку в Тромсе, к норвежцам.

Соня тронула его руку:

– Спасибо. Вы... добрый.

– О нет! Сударыня, - засмеялся Небольсин, - вы ошиблись: я совсем не добрый. Я сам не узнаю себя... с вами!

Единожды вызвавшись добровольно, Небольсин

вскоре так и остался при арестованных. Ощущать себя в роли тюремного надзирателя, конечно, всегда неловко, но Небольсин делал это деликатно, даже грубого Свищова не задевая своим присутствием. А Соня Листопад вообще не относилась к нему как к охраннику - скорее как к вечернему собеседнику, причем собеседнику интересному. Офицеры, правда, потихоньку над Небольсиным издевались, но, в общем, они были довольны, что нашли одного дурака-добровольца...

Зато теперь Небольсин наслаждался местью.

– Господа!
– объявил, когда качка стала стихать.
– Подходим к Тромсе, никто убирать за вами не будет, здесь слуг нету... Беритесь за швабры, смелее!

– А ты?

– Я, пардон, не травил так гнусно, как вы...

Именно тут, в Тромсе, они узнали, что Колчак взял Пермь, и поспешно, с разговорами и восхищениями, убрали травлю. Потом, естественно, возникло желание и Тромсе посмотреть, и чтобы Тромсе на них тоже полюбовалось.

– Вах!
– сказал пламенный сотник Джиашвили.
– Я напьюсь как последняя русская свинья.

– Господа, - предупредил обстоятельный генерал Скобельцын, - надо показаться культурной Норвегии во всем великороссийском блеске. Такое событие, как взятие Перми, следует отметить, и основательно отметить. Но... культурно!

Отдраили иллюминаторы, и внутрь потянуло свежим ветерком. Понемногу офицеры стали очухиваться, приводить себя в порядок. На приступке трапа чистили сапоги - с ожесточением.

– Ну и напьемся же!
– предвкушали.

После хороших известий от Колчака они подобрели.

– А не взять ли нам, - сказали, - и эту скотину? Полковника Свищова? Может, бутылочка-другая и вправит ему мозги?..

Взяли за компанию и "большевика" (весьма сомнительного). От такой нежданной чести Свищов чуть не заплакал.

– Вы так великодушны... Ей-ей, видит бог, ну какой же я большевик? Ляпнул что-то сгоряча... износился душой и телом!

Вот и красные крыши Тромсе, низкорослые рябины еще хранят брызжущие мерзлым соком ягоды. Вокруг все чистенько, уютно, добротно. Фонари и масса огней побеждают сумерки полярной ночи. Было что-то удивительно устойчивое во всем этом мире красных крыш, в спокойной развалке норвежцев, в играх детей, одетых легко и скромно, в упряжках оленей с лопарями, заменявшими здесь, на краю ночи, европейские такси. На офицеров белой армии, гордо выпячивавших грудь колесом, норвежцы, казалось, не обращали никакого внимания...

– Зайдем, - предложил кто-то, разглядев кабачок, и они расселись на китовых позвонках, заменявших стулья.
– Тузи таг, фрекен!
– сказали хором девушке за стойкой,

и эта фраза была единственной, которую офицеры успели выучить по-норвежски.

Далее на пальцах они показали, что им следует выпить:

– Много! Масса! Колоссаль бутылок!

Бутылок было "колоссаль". На все лады обсуждали за выпивкой успехи армии Колчака и говорили об адмирале с уважением:

– Александр Василич... Александр, дай бог, Четвертый!

Полковник Свищов рыдал над стаканом, его утешали:

– Перестаньте... Ну, выяснится! Ну, даже осудят, но не повесят же. Кровью искупите... Пейте!

В таверну вошел пожилой норвежец. Без пальто. В штанах из оленьей шкуры. Без шапки, несмотря на трескучий мороз. Выпил у стойки джина, не присаживаясь.

– Добрый вечер, - сказал он потом, оглядывая хмельную компанию.
– Нет, спасибо, - ответил на бурные приглашения "дернуть", "драбалызнугь", "качнуть", "тяпнуть" и "врезать".

Его спросили, откуда он так хорошо знает русский язык, и норвежец с достоинством ответил:

– За юг своей страны не ручаюсь. Но здесь, в северной Норге, рождается очень мало женщин, и мы испокон веков ездим за невестами в Россию. Мы их берем в Мезени и в Архангельске, а лучше - из поморских деревень. Вот моя бабка была из Сороки, моя мать - из Пинеги, а сам я женат на онежской. И вот что я вам скажу, господа: нам, норвежцам, не нравится, что творится сейчас на русском севере... Я догадываюсь, кто вы такие, и заранее говорю, что ваше дело - плохо!

– Почему же плохо?
– удивились вокруг.

– А мы вам угля не дадим.

– Кусаешься?
– засмеялся сотник Джиашвили.

Норвежец обвел офицеров взглядом голубых спокойных глаз.

Он держался сейчас, как викинг на ладье, бороздящей океаны, - прямо, нерушимо, с уверенностью глядя вдаль.

– У нас еще с войны, - сказал он, - осталось много сахару. Каждый мешок в шесть пудов, и стоит дешево - всего семьдесят одна крона... Мы его бережем, этот сахар! Когда большевики прогонят англичан, мы этот сахар пошлем русским рабочим. Мы его пошлем даром, а вам куска угля не бросим в бункер. Можете встать и убираться отсюда, к чертовой матери!

– Это что же такое?
– поднялся Скобельцын.
– Ради вашей пресловутой "пролетарской солидарности"?..

– Вы меня хотели оскорбить, генерал? Но у вас это не получилось... Да! Именно ради этой пролетарской солидарности...

И, сунув руки в карманы оленьих штанов, норвежец круто вышагнул на трескучий мороз.

Белоснежная фрекен заговорила, показывая на часы. Ее не понимали, и тогда она распахнула дверь, добавив по-немецки:

– Раус! Раус! (Вон! Вон!)

Как побитые собаки, поплелись в гавань. Хуже нет, когда русский человек вознамерится выпить и... не допьет. Небольсин был абсолютно трезв; слова норвежца и это гневное "Раус!", произнесенное фрекен, осели на дно души, погрузив ее в гадливые потемки.