Из тупика
Шрифт:
– Я ведь не пьяный, приятель!
– сказал, наседая грудью.
– И приехал по точному адресу... Где переспать - всегда знаю! На всякий случай, предупреждаю: ты не сильно брыкайся, когда я тебя в своем кулаке буду нести до нашей комендатуры... А ну, пошли!
Удар острого пуукко, и британец лег на землю. Без звука.
– Ой!
– сказала барышня, закрывая в страхе лицо.
– Русская?
– И капитан Таккинен уложил ее рядом с британцем.
Вечером они отправили эстафету в Финляндию: "Нас встретили с ужасом, и этот ужас мы будем всемерно поддерживать. Съезд принял единогласное решение об отделении Карелии от России и создании великого
* * *
Матти Соколов встал на лыжи и - полетел.
"Трах!" - брызнуло огнем из его винтовки, и мишень, наряженная в шинель красноармейца, кувыркнулась. "Трах! Трах!.." - и пули рванули еще две шинели - британскую и белогвардейскую.
Описав круг на лыжах, он подкатил к судейскому столу.
– Очки ты выбил, - сказал судья.
– Не опоздай на лекцию...
Вдали от мира, среди лесов и снегов, готовили "счетоводов" от каждой волости. Тишина, волчий вой по ночам, и бегут телефонные провода - прямо от школы, прямо в чащу леса, прямо через границу. Лекторы из Финляндии читали о международном положении и политэкономию севера; изучались карты нового государства, которое должно граничить на юге с рекой Свирью и Ладогой; на востоке его будет омывать Белое море, на севере - Ледовитый океан; весь Кольский полуостров, уже запроданный англичанам, тоже входил в состав задуманного всекарельского единения.
– А нашей столицей, пока временной, - говорили на лекциях эрудиты барона Маннергейма, - назначается деревня Ухта (юмором они не обладали). Что же касается столицы всех революций - Петрограда, таящего особую угрозу нашей великой идее, то его надо стереть с лица земли...
Правительство было уже составлено и жило в деревнях Ухты, бражничая и свадебничая. По весне, когда пойдут вдоль Мурманки англичане, должны выступить и финно-карелы, чтобы успеть выхватить Петрозаводск у большевиков из-под носа англичан. Матти Соколову выдали зачетный лист, где были проставлены отметки за бухгалтерию, за счетоводство, за товароведение, и он встал на лыжи, как добрый Вяйнямейнен, чтобы уехать в "исполком" нового великого "всекарельского государства".
– Езжай, - напутствовали его.
– Ты лучший ученик был у нас...
Через несколько дней бойцы доставили к Спиридонову черного, словно обожженного человека, с лицом в саже и гусином масле. Он шатался от голода, а вместо уха была темная дырка...
– Матти?
– удивился Спиридонов.
– Ты еще жив?
– Готовься, - прохрипел милиционер из Ухты.
– Я узнал все. Я прошел на лыжах от Юшкосалми прямо на запад... Я, наверное, умру. Слушай: весною они пойдут на Петрозаводск... А там, - показал Матти рукой за окно, - там уже начался ужас. И они пойдут на тебя тогда же, когда двинутся на тебя и англичане с Мурмана...
Спиридонов долго молчал, словно осмысливая всю глубину подвига этого простого парня из Ухты.
– Спасибо тебе, Матти.
– сказал наконец.
– Но ты опоздал. Мы еще вчера узнали обо всем, и мы - готовы... Не умирай, Матти! Нам еще воевать и воевать. Карелия не Суоми, и она останется с нами... Все вы здесь - Матти, но вы же все - Соколовы! Вместе с нами, дорогой Матти! Только так, товарищ Соколов!
Глава первая
Ледокол, облепленный мокрым снегом, вибрируя корпусом, долго взбирался на крутую волну. Выбрался на гребень ее и, словно самоубийца, кинулся в самую пропасть... Вщшшшухх!
Распалась под днищем вода - и хлынула через палубу. Мутные потоки неслись над мостиком,
Небольсин встал - бросило в сторону Хватаясь за пиллерсы, бегущие от подволока, пробирался к трапу. Командный отсек был наполнен спертым воздухом; в синем ночном свете лица офицеров казались ликами мертвецов. И всюду, куда ни ступишь, ноги скользили в противной блевотине. А в этой дряни ползали с борга на борт чьи-то сапоги, полотенца, зубные щетки, куски мыла, носовые платки.
Небольсин толкнул железную дверь. Под напором ветра она швырнула его обратно. Толкнул еще раз, отжимая ее от себя сколько хватало сил. Под ногами, завиваясь в свистящие водовороты, колобродила вода океана. Палуба то больно упиралась в пятки, поднимая Небольсина кверху, то вдруг рушилась под ним куда-то к черту. И тогда часть души, казалось, остается наверху, повисая в какой-то неизбежности, а тело нагоняет уходящую палубу...
Так он пробрался в нос корабля, невольно зараженный и восхищенный этим буйством природы. Какое это чудо - разгул шторма! Только тогда и чувствуешь себя человеком-бойцом! Все клеточки твоего организма обновлены в борьбе. Дыхание очищено, продутое насквозь океанскими ветрами, и легкая бодрость в теле. Хорошо!
"Соловей Будимирович" шел к Колчаку.
"Колчаку-колчаку-колчаку-колчаку" - стучали машины...
В носовой палубе Небольсин снова вступил в борьбу с дверями. Железная станина не поддавалась. Но потом открылась, и уже никак нельзя было притянуть ее обратно. Небольсин измучился: ветер высекал из глаз слезы, вода мочила мундир, во рту было и солоно и горько. Это были счастливейшие минуты его жизни!
Наконец дверь захлопнулась сама - громко, будто выстрелила пушка. Он отбросил с лица мокрые волосы. Шагнул по коридору, и его кинуло вправо. Еще шаг - влево, как пьяного. Ровно жужжали вентиляторы, полоскались шторы, и мягкий резиновый коврик пружинил - приятно. Вот и каюта, к которой он так стремился. Вошел без стука (сейчас шторм, вежливость ни к чему), и его толкнуло вперед. Потом отцепило от стола - полетел обратно, хватаясь цепкими пальцами за коечные шторы, побежавшие на кольцах по штоку. Наконец отдышался и сел в ногах койки: конец пути...
– Соня, - позвал он, - это я... Небольсин! Говорят, восемь баллов. Это еще чепуха! А как вы себя чувствуете?
Девушка лежала под солдатской шинелью, измученная качкой.
– Плохо...
– прошептала она.
В каюте вдруг ослепительной желтизной вспыхнул лимон. И резкий залах его так приятно вступил в духоту! Сразу вспомнилось старое: тихая дачная жизнь, вечерняя зелень садов Подмосковья, лампа на столе, окруженная мотыльками, и прекрасный чай в кругу своих... с таким вот лимоном!
Проделав еще ряд акробатических номеров, Небольсин достал от рукомойника стакан, лил туда тяжелую черную жидкость.
– Пейте, - сказал.
– Раздобыл в буфете специально для вас.
– Что это?
– Коньяк... пейте. Все пройдет.
– Я не могу... никогда не пила.
– Глупости!
– возразил Небольсин повелительно, приподнимая ее голову от подушки; пальцы молодого полковника держали влажный горячий затылок Сони, и мягкие завитки волос были как шелк; она выпила, он разрезал лимон.
– Теперь ешьте, прямо с кожурою. Уверяю: станет легче.