Из тупика
Шрифт:
Тогда эсер Борька Соколов предложил:
– Есть же люди, которые в славную годовщину "великой и бескровной" революции выступали с большевистскими речами? За это вы, Евгений Карлович, необоснованно закатали их на пятнадцать лет каторги... Помните такой грех за собою?
– Я же их недавно и освободил!
– надулся Миллер.
– Вот эти люди, - продолжал Соколов, - как настроенные пробольшевистски, ближе всего подходят к настоящей ситуации. Они работники профсоюзов, и потому власть в области следует передать профсоюзам...
– На этом и порешили: быть по сему - вся власть
Профсоюзы Архангельска брали власть при условии, что никто из их состава не будет (по старинке) арестован Миллером, что они проведут в городе митинги с призывом к мирному поведению.
– А мы, кажется, уходим, - сознался Миллер.
– Это неудобно говорить, но обстоятельства сложились непредвиденные...
– Ваш уход меняет все дело, - ответили работники профсоюза.
– Тогда мы просим, чтобы главнокомандующим в городе оставался полковник Констанди, как самый авторитетный, в армии человек...
Евгений Карлович чуть не упал на колени перед полковником:
– Сергей Петрович... спасите!
– Кого?
– Правительство!
– Пошло оно к черту, это правительство.
– Армию, Сергей Петрович... армию спасите!
Констанди понял: его оставляют заложником.
– Ладно, - нервно ответил он.
– Я остаюсь...
...Буксирные ледоколы, отчаянно дымя, с грохотом обламывали звонкий панцирь вокруг бортов тяжелого, будто уснувшего "Кузьмы Минина". Рвались петарды, забитые в глубину льда сверлами, легкие трескучие взрывы освобождали винты и рули. Скоро "Минин" задымил, и вот он, качнувшись, уже окантован черной чистой водой. Никто ничего не знал толком. Все было тихо и мирно. Команде сказали: пойдут обколоть лед на запани Маймаксы и вернутся обратно.
По Архангельску, словно вымершему, ходили одинокие люди, в пивных они грелись, делясь шепотком:
– Седьмой полк, краса и гордость, сдался тоже...
– Красные уже в Емце, мой кум ездил с рыбой, так видел их!
– А где же наши бронепоезда? "Колчак"? "Деникин"?
– Э-э, вспомнил когда... У них - "Зенитка"!
– Зенитка? Это как понимать, Сидор Карпыч?
– Такой "Бепо" у красных, пришел из Питера, по названью своему "Зенитка". Три наших "Бепо" взял в плен, сам с ними сцепился буксами на Плесецкой, и теперь, люди сказывают, кила получилась - с версту длиной. Вот он и шпарит по Холмогорам...
– Неужто сдадут?
– Чего уж там! Почитай, давно сдали...
– Кубыть, сразу не повесят?
– опасались некоторые.
– Чека ихняя - ой, не приведи бог! Живьем жарит.
– Да нам-то кой хрен, Пантелеич, с Чеки ихней? Мы с тобой, друг сердешный, как ловили сельдя ране, так и ныне словим... Посуди сам: рази без нас большаки обойдутся? Да ни в жись! Где им! Мы же сельдя ловим...
* * *
Лейтенант Басалаго, одетый в полушубок с погонами флотского офицера, приехал в Немецкую слободу на извозчике. Поднялся по скрипучей лесенке на второй этаж чистенького домика с мезонином. Как хорошо пахло самоварной лучиной, как сквозило Русью, сладостной Русью, через гардины окошек - прямо в снег, прямо в блеск, прямо в изморозь... Хорошо! И стало печально: "Россия! Неужто же сказать тебе - прощай,
Пела, плакала, убивалась:
Почто меня не любите,
Почто иных щадите,
Невесту юну губите,
Других с добра дарите?
На пороге комнаты Басалаго показал на часы:
– Княгиня! До отхода ледокола осталось совсем немного времени. А вы, я вижу, еще не начали собираться... За четверть часа до отплытия "Минин" даст условную сирену. Пора, пора!
Вадбольская сидела за столом в белой блузке, высокий воротник "медичи" подпирал ее пухлый, надменный подбородок. Она кормила девочку, размачивая в сладком чае зачерствевший имбирный пряник.
– Садитесь, Мишель, - произнесла спокойно.
– Право, не думала я, что все произойдет так стремительно. Вы все-таки поступили тогда весьма неразумно, вычеркнув мое имя из списков... Я была бы теперь очень далеко от вас!
– Потому-то и вычеркнул, - дерзко ответил Басалаго, расцепляя ремень на полушубке и садясь возле печки.
– А теперь у вас отдельная каюта со всеми удобствами. Ледокол вооружен артиллерией, минами, команда военная. Нет паники, все налажено, первая бункеровка в Мурманске, потом Тромсе и... океан!
– Дядя Мишель, - спросил ребенок, - а медведи будут?
– Вот медведей-то как раз и не будет. Они остаются в России!
– Клавдия, - сказала Вадбольская дочери, - если ты будешь баловаться, я оставлю тебя здесь... с медведями. Ешь скорее!
– Княгиня, - заметил Басалаго, снова посмотрев на часы в нетерпении, еще никогда так быстро не летело время, как сейчас. Мы доживаем последние минуты в России, дорога предстоит очень дальняя, и перед нею мы посидим, но... потом! А сейчас, умоляю вас, давайте же собираться.
– Ну, хорошо, - сказала Вадбольская, поднимаясь.
– С чего начать? Просто руки опускаются. Я ведь тут обжилась, вещей много...
Басалаго решительно скинул полушубок возле порога:
– Я совсем забыл, что женщины, даже такие прекрасные, как вы, все равно остаются женщинами, с присущими им недостатками. И конечно же, нельзя доверять женщинам того, что связано с исполнением во времени!
Одних баулов было восемнадцать, и в каждый из них Басалаго, ползая по полу, пихал и пихал имущество княгини. Вперемешку летело, прессуясь под коленом лейтенанта, все подряд: платья, какие-то сумки, деньги, книжки, бумаги, письма (он их прочтет потом, чтобы узнать - нет ли соперника?).
Совсем неожиданно прозвучал вопрос Вадбольской:
– А куда делась голова Наполеона? Она стояла вот тут...
– Я, кажется, сгоряча сунул ее в баул. Она тяжелая, и я решил, что внутри ее деньги... Разве не так?
– Это не моя вещь, а хозяйки дома. Выньте ее!
– Но как жеея могу вспомнить, в каком она чемодане?
– Но что подумает обо мне хозяйка дома?
– Не все ли равно, живя в Монреале, знать, что именно думает о нас хозяйка дома в Архангельске? Ах, стоит ли беспокоиться теперь о голове Наполеона, когда своя голова трещит... Княгиня, еще раз взываю: одевайте ребенка... Ведь я с утра предупредил вас, чтобы вы были готовы.