Избранное. Том 2
Шрифт:
— Иду, иду, сынок…
Прихватив ружье, Ахтам двинулся за Норузом.
По давнему обыкновению, мулла Аскар каждое утро копался на своем огороде. Вот и сегодня, полив лук и морковь, он хотел было пустить воду к грядке с фасолью, но ему помешал запыхавшийся от бега мальчуган с наголо обритой головой. Он вручил Аскару исписанный листок бумаги. Еще не читая письма, мулла Аскар по веселым глазам гонца понял, что его ждут хорошие вести.
— Ты спешил порадовать меня, сынок?..
— Я от Ахтама-ака…
— Так-так…
Аскар развернул
— Не один… Да, да, это хорошо, что он не один… — пробормотал мулла, перебив чтение, и продолжал вслух: — «Я понял, что не ждать нам добра, если станем все сносить и терпеть молча. Нам еще крепче сядут на шею, чтоб удобней было сосать из нас кровь. Смерть кровопийцам! Прощайте, учитель и Маимхан…»
— Так… — задумчиво проговорил мулла Аскар. — Приходит время — птенец превращается в сокола… А джигит берется за дело, достойное настоящего мужчины… — Мулла Аскар долго стоял, не выпуская из рук письма и позабыв про свои грядки. В сердце у него боролись и радость, и страх, и гордость за своего ученика…
Глава третья
Селения, разбросанные в предгорьях, еще спали глубоким сном, а снежные пики Тянь-Шаня уже розовели под первыми лучами солнца.
По узкой, скользкой от наледи тропе поднимался человек. Снизу он походил на муравья, ползущего по стволу высокой ели. Вблизи его можно было принять за дровосека: крепкая веревка перепоясывала его несколько раз, а тропа вела туда, где все гуще и сумрачней обступали ее стволы могучих елей.
Он был среднего роста, коренаст, широкоплеч, одет в рубашку из грубой ткани, синий чекмень и такого же цвета штаны, закатанные до колен. Малахай из белого войлока, окантованный черной полоской, покрывал его голову, ноги были обуты в крестьянские чоруки [69] , на поясе висел короткий кинжал в кожаных ножнах.
69
Чоруки — сандалии из сырой бычьей кожи.
Налегая на палку, человек поднимался все выше и выше, не останавливаясь, не оглядываясь назад, до самого перевала; только на вершине он распрямился, снял малахай, вытер со лба крупные капли пота и свободно, глубоко вздохнул. И с наслаждением потянулся всем телом, нывшим от усталости, и так широко при этом раскинул руки, будто хотел обнять весь мир, простершийся внизу, по обе стороны от горного хребта.
Теперь кое-где уже начали пробуждаться кишлаки, первые дымки завивались змейками и таяли в воздухе. Но легкий сизый туман пока не рассеялся, и утренняя земля казалась окутанной морозным паром…
Окинув взглядом путь, проделанный за ночь, Ахтам опустился на траву, достал обшитый бахромой кисет, набил табаком трубку и разжег ее кремнем. Это была маленькая медная трубочка, с которой он никогда
Ущелье заросло ельником, березой и дикой яблоней, ветки деревьев переплелись над тропой, мешая идти, но Ахтам упрямо продирался сквозь лесную чащобу. Он то отгибал, то ломал ветви, то брел напрямик, защищая ладонью глаза, и острые иглы в кровь расцарапывали ему кожу. Встревоженные хрустом и треском птицы испуганно выпархивали у него из-под ног — хлопотливые серые куропатки, яркоперые фазаны, красноклювые вороны. Рыжие белки в смятении прыгали над головой. Редкий путник нарушал тишину этих мест, и появление Ахтама привело все здешнее население в движение и беспокойство.
Где-то вдали послышалось конское ржание, но Ахтам, казалось, не заметил его и только чуть замедлил шаги. Лес впереди стал редеть, Ахтам уловил журчание воды и вскоре увидел быстрый горный ручей — он искрился и пенился, ударяясь о камни.
Ахтам жадно припал к воде губами.
По берегам потока росли яблони, спелые плоды оттягивали книзу их ветви и просто валялись на траве. Ахтам выловил несколько яблок, упавших в ручей, и кое-как с их помощью утолил голод.
Пройдя сотни две шагов, он увидел на дереве белый лоскуток — им была перевязана ветка старой яблони. Ахтам остановился, что-то припомнил и свернул вправо. Спустя еще сотню шагов ему встретился новый знак — три березы с метками на стволах. Ахтам свернул левее и убыстрил шаг — впереди появился большой черный камень, похожий формой на юрту.
Долгий путь и непрестанные думы утомили Ахтама. Едва он прилег на черном камне, едва расслабил спину и ноги, как им овладела дремота. Но дремал он чутко, казалось, не дремал, а блуждал где-то посредине между сном и явью, и то слышался ему сквозь дрему приглушенный расстоянием крик горного козла, то голосистая кукушка, то краем глаза следил он, как в бездонном небе плывут высокие медлительные облака, — они, может быть, и напомнили Ахтаму иное время, не такое уж давнее, и все-таки далекое, страшно далекое для него теперь…
Весна вспоминалась Ахтаму — весна, когда вся земля покрывается белым и розовым цветом, и кровь звенит и бьется в каждой жилке, и все живое трепещет от полноты сил, тревожной радости и жадных надежд… Из года в год приходит весна, но такой еще никогда не было послано людям с тех пор, как в небе светят звезды и солнце сменяется луной… По крайней мере, так казалось самому Ахтаму.
Той весной Ахтам однажды задержался в своей кузнице позднее обычного. Он не мог отказать дехканину, у которого сломалась соха, и когда, покончив с делом, возвращался домой по излюбленной тропке вдоль густого тальника, над селом уже взошел молодой месяц. Легкий ветерок, дующий с гор, шуршал в листве, аромат цветущих садов дурманил голову. Ахтам шел и пел, — во всем селе не было человека, который не знал бы его молодого сильного голоса, его веселых песен: