Избранное
Шрифт:
— Хе-хе-хе-е-ей! — дружно подхватили все тридцать восемь глоток.
Это был типично деревенский хор, где нельзя различить ни высоких, ни низких, ни женских, ни мужских голосов. Их песня разносилась по всем окрестным холмам. Пели они не очень тут уместную свадебную песню.
Время было еще предполуденное, солнце жарило не в полную мочь.
Метрах в пятистах от батраков, на вершине холма, рядом со стадом своих коров, стоял чобан, он задумчиво поглядывал на поле. Возгласы «хей-хей» будили сильный ответный отклик в его груди. На какой-то миг он забыл о разбредшемся стаде. В этих пустынных краях доля чобана еще тяжелее, чем батрацкая. Он тоскует по людям.
Чобан не отрывал глаз от работающих. Жать хлеб — дело нелегкое, поясницу наломаешь. Но сейчас он с удовольствием потрудился бы вместе с ними, так истосковался по людям.
Провозгласив в очередной раз «хей-хей», батраки снова нагнулись над колосьями. Двое крайних затянули новую песню. Пели они хорошо, складно. Вскоре к ним присоединились и другие. Всю душу в песню вкладывали.
«Вот мне советуют: купи комбайн, — рассуждал сам с собой Шериф Али. — На что мне комбайн, когда у меня такие работники?»
— Молодцы, ребята, молодцы! — громко выкрикнул он. — Да пойдут вам на благо деньги, которые вы заработаете! Я велю вам купить полный бидон халвы. — Он подошел еще ближе к поденщикам, продолжая кричать: — Молодцы, ребята, молодцы!
Шериф Али был обут в желтые сафьяновые сапожки. Как плетью, похлестывая по ним веткой ивы, он не переставал повторять:
— Молодцы, ребята, молодцы!
Батраки все дружнее налегали на работу: боялись, как бы идущий по пятам хозяин не попрекнул их леностью. Выкладывались целиком. Солнце припекало все сильнее. Большинство батраков — люди простодушные, бесхитростные. «Надо работать так, чтобы ни одного колоска не обронить», — говорили они. Но попадались среди них и «старые волки»: эти частенько выходили из шеренги. Оставшимся приходилось вдвойне тяжело. Не зря говорят: «Посредине — всего труднее». Те, что похитрее да посмышленее, держались ближе к краям.
Шериф Али стоял посредине. Что-то, он даже сам не понял что, зацепило его взгляд. Перед ним работала тонюсенькая стройная девушка. «Уж не она ли мне приглянулась? — подумал Шериф Али. — Да нет, — отмел он это предположение — малолетка еще. Но работает здорово. Ловкая…»
Рядом с тонюсенькой девушкой жала молодая женщина крепкого сложения, в теле. Только одета плохо. Даже шаровары драные. Сквозь прорехи так и прет наружу розовая плоть.
— Молодцы, ребята, молодцы!
Теластая молодуха, бросив срезанные колосья, обернулась и увидела за спиной агу. Она растерялась. Не зная, что делать, еще быстрее замахала серпом.
Шериф Али продолжал покрикивать:
— Молодцы, ребята, молодцы!
А сам восхищенно пялился на батрачку. «Вот это баба! А бедра-то какие широченные! У таких только крепкие, здоровые сынки рождаются!»
Он отошел в сторону и тут же вернулся.
«Такую бабу и поить-кормить приятно. И наряжать приятно. Есть что обнять. Хороша, ничего не скажешь. Плечи круглые. Руки могучие. Груди что твои дыни… Откуда она, эта красотка?»
Батраки дошли до края поля и повернули обратно. Шериф Али так и пожирал глазами молодую женщину. «Хороша, ничего не скажешь. Лицо круглое. Кожа как гранат. Красотка она и есть красотка…»
Они несколько раз повстречались глазами.
«Что-то он мне хочет сказать?» — испугалась она. И отошла подальше, а Шериф Али все смотрел на ее широкие бедра, еле прикрываемые шароварами.
Батрачка подошла к шалашу.
«Покормлю-ка я его, пока молоко еще не так сильно разогрелось», — решила она.
Маленький крепыш никак не отпускал материнскую грудь, все сосал и сосал. Сразу видно, нехворый. Иншаллах, крепышом и останется. Так теребит грудь, будто оторвать хочет.
— Поди-ка сюда, — позвал хозяин правого старшого.
Тот сразу подбежал.
— Слушаю, мой ага.
— Кто эта молодуха?
Батрак скосил глаза:
— Эта?
— Да, эта.
— Жена нашего деревенского сторожа Сюлеймана, ага. Весь народ разбежался, пришлось и ее взять, хоть и с ребенком.
Шериф Али не сводил глаза с шалашика. И правый старшой смотрел в ту же сторону.
— Не хотел я ее брать, но уж очень просила. Одна из деревенских коров, по вине ее мужа, сломала ногу. Староста наложил на него штраф, а он всего тридцать лир получает. Нищенское жалованье, на такое не проживешь. Вот его жене и приходится вертеться — и зимой и летом. Поэтому она и попросила: «Возьми меня с собой. Может, хоть платье себе куплю, а то совсем голая». У нее и платка-то головного нет, мой ага. Да еще трехмесячный младенец на руках. Пожалел я ее, валлахи, пожалел.
— Как ее звать?
— Фатма, мой ага.
— И мне тоже ее жаль, — сказал Шериф Али. — Пусть работает. Полтораста лир на полу не валяются. Плохо ли, за десять дней заработать себе на шаровары. Пусть уж и не такие нарядные. Женщина она пригожая, очень пригожая.
— Хорошая работница, — ответил батрак.
Жатва продолжалась.
Проходя мимо шалаша, батрак окликнул Фатму:
— Кончай кормить. Хозяин сердится.
Фатма торопливо отняла грудь, положила младенца обратно в колыбель и бегом вернулась на место.
Шериф Али снова двинулся за шеренгой.
Батраки поеживались, ловя на себе взгляды хозяина.
Больше всех тревожилась Фатма.
«Так и ходит за мной по пятам. Сейчас накинется: зачем, мол, притащила дите. А на кого я его оставлю, трехмесячного-то? Как там сейчас муж с другим дитем? Небось все в грязи, мухи закусали? Сердце изныло. Умный человек в сторожа не пойдет, а умная женщина женой сторожа не станет. Поди уследи за каждой коровой, телком? Не выпускаешь скот из загона — хозяин бурчит. Случится где потрава — опять нехорошо. Так бедный сторож меж двух огней и мечется. Только успевай. Заработка и на чарыки не хватает. А мой Сюлейман — растяпа каких мало. Засветил камнем в ногу корове, поранил. Мы и два куруша-то с трудом набираем, а тут гони двести лир штрафу. На его месте ни за что не заплатила бы. Пусть наши деревенские сами следят за своими коровами. До чего дошла — зад прикрыть нечем, светится. Дите свое сюда принесла. А Шериф Али так и дышит в затылок. Знает: женщина с ребенком не работница. Поясница разнылась, не сгибается. А правый старшой все покрикивает: „Хей-хей-хей!“ Вместе с левым старшим поют песню Безумного Баки [88] : „Чужое горе кто поймет?“ Вот уж верно, кто поймет чужое горе? А тут еще жарища несусветная!»
88
Баки — турецкий поэт XVI века.