Избранное
Шрифт:
Дуся смеялась:
— Нет, Федя, избавь.
— Почему избавь? — горячится Гуржап.
— Потому…
После баньки, вечером, хорошо выпили, но гулянка получилась культурная, без обычных происшествий, потому как рядом было начальство. Лева тоже малость подпил, сбросил с себя черный пиджак, сидел за столом в глухом свитере, покусывая дужку пенсне, и охотно разговаривал.
— Чтобы кровать стала никелированной, что надо? Никель… Да-да. А вот скажите, пожалуйста, вы, — обратился Лева к Семену, — как вы мыслите себе жизнь?
— Я? Жизнь? — Семен пожал
— Как все — это никак. Не думаете ли о семье, о своем очаге, потомстве?
Семен виновато улыбнулся:
— Какое там потомство! Вон Гуржап в женихах ходит… А я что же? Меня ихний брат не любит.
Заговорили о слабом поле, но пристойно — Дуся. И, наслушавшись всех этих извечных разговоров, Лебедь взял гитару.
Лева слушал песню внимательно, после протер глаза и сказал:
— Эх, бичи, бичи!.. Напрасно вы так себя уничижаете. Ну что такое бич? Совсем не то, что, как вы представляете, — шаромыга, бродяга, отшельник. По-моему, простите, Федор Петрович, я скажу самые первые мысли, — обратился Лева к счетоводу. — Бич — это нечто бесперспективное, незавидное… Вы-то, как ни странно, люди не бесцельные, а все понимающие… Вы не бичи… Не по одежде определяются бичи, а по… Впрочем, я, кажется, увлекся…
— А! — толкнул Котелок Всем Дали Сапоги. — Я тебе што тот раз говорил? То-то. Совпадение мыслей. Понял! «Почетная грамота»!..
— Вы, простите, о чем это? — заинтересовался Лева.
— Да так, ничего, — застеснялся Котелок. — Это я ему, чтобы он пореже глотал да побольше слушал.
Лева улыбнулся. Помолчал, а затем заговорил снова:
— Кстати, не знаю, дошло до вас или нет, но ваши соседи, с которыми вы соревнуетесь, любопытную инициативу проявили. Не слыхали?
— Вроде не донесло, — пожал плечами Гуржап.
— Они там пустили шапку по кругу, а собранные деньги отправили в Фонд борющегося Вьетнама. Тут уж вы наверняка в курсе дела?..
— В курсе, — сказал Лебедь. — Про Вьетнам мы в курсе. Каждый день слушаем. А мне вот что интересно — так уж сами додумались на Сопливом, а! Надо же!..
Лев Николаевич хитровато прищурился, но ничего не сказал, ожидая продолжения.
— Чего там деньги, — вдруг кашлянул Кретов, — до добровольцев бы дело дошло. Это бы польза была…
— В жунглях они што в тайге, — высказал осведомленность Всем Дали Сапоги.
— «В жунглях»!.. — передразнил его Кулик. — Любопытствую, Лев Николаевич, сколько стоит хорошенький танк?
Прошелестел смешок. Лева снял пенсне.
— Чего не знаю, того не знаю… Но дело ведь не обязательно в танке. В благородстве порыва…
Над столом поднялся Семен и бросил на середину чью-то шапку:
— Танк не танк, а на пару автоматов наскребем. Вот для зачина. — В шапку нырнул четвертной.
— Ого! — проглотил комок Всем Дали Сапоги и полез в карман.
Но второй в шапке побывала рука главного инженера, за ней Кретова, Дуси, Котелка, Кулика и так далее. Последним, очень нехотя, подвалил к столу Ледокол. Тоже сунул руку в ворох бумажек:
— Раз уж все, то и я…
Руку его
— Раз уж проявляется конформность, то зачем мелочитесь? Пять рублей хорошо, но это в пять раз уменьшает ваше благородство. Стоит ли так?
Аж налился Ледокол. Куснул губу растерянно, но слишком внимательно глядели на него горняки. И он выхлестнул из-за пазухи другую купюру. Хрипло сказал:
— Ладно! А вообще-то уж лучше бы сам пошел.
Довольно хохотнул за всех Гуржап. Семен пододвинул к счетоводу шапку и, когда тот протянул к ней руки, доложил сверху еще один билет:
— Это за Голована. Он бы первым был.
— Спасибо! — протирая пенсне и не глядя на канавщиков, сказал Лева. — Спасибо вам. Спасибо… Ну, а теперь бы музыку. Я слышал, у вас еще есть музыкант?
Запела труба, негромко, слегка надтреснуто, потому что вставил ей в горло Глухарь какую-то замысловатую жестянку.
Семен слушал, задумался, и неожиданно всплыло из памяти что-то далекое-далекое.
…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибаются дымы пролетающих паровозов, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.
Составы громыхали и днем и ночью, пронося мимо будки огни, тяжелый ветер. Отец уходил по частой лестнице полотна за дальний поворот, на откосах качались высокие травы, марево стояло над жирными воронеными шпалами, и рельсы ловили тепло и стуки невидимых поездов.
Гудки… Зависть… Тревога…
Глухарь никогда еще не играл вот так — чуть надтреснуто, грустно. Блик от керосиновой лампы лежал на трубе, а тонкие пальцы канавщика топили и топили клапаны, и звук переливался, мучился, стиснутый чем-то, бился, ища выхода. Профиль Глухаря печатался на стене, лохматый, весь устремленный куда-то ввысь. Когда угас последний звук, инженер выпил, закусил из консервной банки и сказал как бы про себя, не обращаясь ни к кому:
— Странные люди…
Первым обнаружил пропажу денег Котелок. Они лежали у него между страницами книги. Но сообщил он об этом не сразу, а сперва убедился в пропаже основательно, перерыв все свое немудреное имущество. Сказал Лебедю. Тот тоже сунулся в тумбочку и… Дальше засуетились остальные. Жилуха замерла, как перед грозой. Всхлипнул Всем Дали Сапоги. И вдруг заорал Гуржап:
— Кто?!
Огляделись — и пришла догадка, жуткая и томящая: Ледокол.
Нет ружья… Семен заглянул в сенки — лыж нет. На участке только у Пашки были лыжи, охотничьи, короткие и широкие, обитые понизу шкурой.
Пашка… Но как? Почему? Загудела, задвигалась жилуха. У них, у своих, у товарищей?..
Кретов поднялся с койки, жилистый и суровый. Глаза его загорелись холодной, стальной бездонью.
— Он, гад… Надо догнать. Кто со мной?
Но куда пойдешь ночью? Остановились, решили утром.