Избранное
Шрифт:
— Расти! Мужиком будешь!..
Высокий, худой Чаров подсунулся близко-близко к Семену и спросил прокурорским голосом:
— А как ты сам себя считаешь, хорошим или плохим?
Семен захохотал длинно, до кашля, и сказал:
— Я вот тебя, может, живым сейчас сварю, и не лезь ко мне. Потому как ты мой.
— А вот не сваришь, — отвечал Чаров. — Я разный…
Грудной Аксинькин голос пропел:
— Осень нонче протяжная…
— Аксинья! — позвал Семен. — Иди, что ты боишься…
Кто-то швырнул
— Подсудимый Кудлан! Встаньте!
Семен встал с жесткой скамейки, прикрыл срам стыдливо руками.
— Вам — последнее слово.
И Семену стало так хорошо и весело, что он, подмигнув судье, сказал:
— Я бы спел…
— Пойте, но недолго. У нас мало времени.
Никогда я не был на Босфоре,
Дарданеллов я не проплывал…
И замолк.
— Все?
— Ага…
— Как мало вы знаете. Ну ничего, у вас еще на все хватит времени. Идите.
…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибается дым пролетающего паровоза, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.
Очередь длинная к той будке. А на крыше будки здоровенная доска с надписью: «Адресный стол». Встал Семен в очередь и видит: лезет без очереди в дверь огромный крест на костылях.
— Куда прешь?! — закричал Семен и побежал к нему — и провалился по пояс в сугроб.
Крест прошел мимо, потом обернулся, и увидел Семен черные буквы, выбитые на середке:
«Москва, Флотская, 9, кв. 13 — И. Лякова».
— Нет, — замотал головой Семен.
— Да, — ответил крест и протянул к нему икону.
Семен взял ее и пригляделся — с иконы мигнули ему навстречу Иринины глаза.
С хрустом переломилась централка, утопился в стволе патрон. Семен от ноги левой рукой повел ствол вверх, но вырвал ружье Всем Дали Сапоги, запел:
Всем дали сапоги,
мне не дали сапоги,
прошу дать мне сапоги —
заивление-е-е!
Пробился Семен к окошечку, спросил:
— Лукерья Тихоновна Кудлан, где она сейчас?
Ирина долго листала бумаги:
— Выбыла… бессрочно…
— Куда? — проглотил Семен комок.
Кладбище встретило его тишиной. Кресты… Ворон закружился над обветшалой церквенкой, задел крылом колокол, и он отозвался: бум!
— Как же я теперь-то один? — спросил Семен ворона.
Ворон почистил о крест клюв и сказал скрипучим, противным голосом:
— Не
Семен оглянулся. С дальнего конца кладбища по тропинке шел ему навстречу Семен. Сошлись. Пригляделись.
— Ты кто? — спросил Семен.
— Семен, — ответил Семен и улыбнулся ледоколовским лицом.
— Так ты же Ледокол! — протянул радостно Семен.
— А какая разница?
— Нет! — закричал Семен. — Я к матери пришел! Потом в Москву поеду. Прощения просить!..
— Ха-ха-ха! — засмеялся ворон. — Прелестно! Резонно-с. Двойники! Ха-ха-ха!
…Потом Семен проснулся. Вокруг было темно и тихо. Семену почудился чей-то шепот:
— Вася! Ты спишь, Вась?
— Тебе чего?
— Вася, иди-ка ко мне, слово есть…
Кто-то тихонько зашлепал босыми ногами. Скрипнула койка.
— Не спишь, почему?
— Вася… — зашептал Дуськин голос, — Вася, понесла я…
— Чего понесла? — кашлянул Кретов. — Куда понесла?
Дуся всхлипнула:
— От тебя понесла… Ребеночек станет…
— Врешь? — хрипло сказал Васька.
— Ой, что же будет…
— Врешь, Дуська… от меня? Не может быть… Эй, проснись! — заорал Кретов — Проснись!..
Рванулось от печурки пламя. Солярка загудела сердито. Заскрипели кровати. Пососкакивали канавщики.
Васька стоял посреди жилухи в подштанниках и телогрейке, после подпрыгнул и забил пятками неслышную чечетку.
— Рожать Дуська будет! От меня!
Когда он остановился и тишина на секунду присела в жилухе, тихим, но отчетливым голосом сказал Семен:
— Сын если, назови Женькой…
— Ожил! — ойкнула Дуся, и заплясали, завертелись над Семеном знакомые бородатые рожи. Они скалились, улыбались, Семен тоже хотел улыбнуться, но все вдруг померкло…
Ох и злы же они бывают, последние мартовские пурги!
В безграничной холодной вышине небо размечено звездными знаками безразличия, и при абсолютно чистейшем небе стремительно вращается над промороженными распадками и долинами искрящийся диск ветра. Там, где земля неосторожно касается этого диска угорьями или гольцовыми предплечьями, пурга визжит особенно, пытаясь все сровнять, пригладить и заполировать лунным зеленоватым блеском.
Покосила последняя вьюга крест на Красной канаве, в клочья разодрала толевую крышу жилухи, и заматеревший снеговой вал, застыв, перехлестнул вверх баньки. Стала она похожа отдаленно на пьедестал того памятника, что изображает скачущего всадника, растоптавшего змея.
Погулял ветер отходную, пошабашил. И с апрельским новорожденным рассветом стихло все, улеглась мглистая поземь. Солнечный шар покатился по гольцам, затопил Огиендо светом, и проснулась тогда капель. И враз забахромились навесы сосульками, зазвенел поплывший снег, весело и переливчато.