Избранное
Шрифт:
— Через перевалы на Чаю он не пойдет, — рассудил Кретов, — побоится…
— Резонно-с, — подтвердил Лебедь.
— Тогда, значит, севером… На эвенкийские стойбища подался…
— Сто пятьдесят верст…
— Чешуя! Он на лыжах пройдет… — сказал Кулик.
— И мы пройдем, — сказал Семен.
Всем Дали Сапоги опять всхлипнул:
— Деньги!.. Ох!..
— Не ной, — оборвал его Кретов. — Настигнем — вот этими руками задушу сволочь…
Все посмотрели на его руки, кончающиеся кистями-граблями.
Утром
Шли налегке, подгоняемые попутной поземкой. Глухие места лежали вокруг, мрачные. К концу первого дня, обессиленные вконец, догнали Пашкину лыжню: хитрый он, гад, вначале прошел не долиной, а верхом, по склонам, уведя след за кустари и редкий подлесок. Заночевали у костра, сложив поленницу из валежника.
Снова шли вперед, не теряя из виду полуприсыпанную метелькой лыжню. Поднималось солнце и снова падало на гольцы, а они все шли и шли.
— Не уйдет, — скрипел у костра зубами Кретов. — В могилу спрячется — достану…
У Семена плясали в уставшей голове головановские слова: «Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал…»
— Ну, попросил бы, — сказал как-то Кулик, дуя на кружку, — дал бы гаду сколько смог… А так?
Кретов пугал взглядом:
— Так бы не дал…
На третий день после полудня перебрались через затяжной перевал и свалились в долину, пробитую местами черными проплешинами незамерзшей воды. И, выдравшись из кустарника к пустоте, заваленной снегом, увидели Пашку…
Примерно с километр отделяло его от них. Вился дымок костра. Пашкина фигура чернела рядом.
Последние полтора дня Ледокол шел плохо, след рассказал, что у него лопнула одна лыжа, и Пашка вел тропу, помогая преследовать его.
Прижимаясь к черноте опушки, стали незаметно подбираться. И когда оставалось до Ледокола метров сто пятьдесят, он что-то почуял, встал, быстро начал укладывать мешок. И зря не выдержали нервы у Лебедя — закричал он высоким, звенящим голосом:
— Стой!
Пашка метнулся было в кустарник, но почти тут же снова появился на опушке и, проваливаясь по пояс, тяжело заскакал на самую середину равнины.
Не сразу дошло до Семена, что он хочет, а Ледокол делал правильно, он пер на середину, потому что так к нему труднее было бы подойти — все открыто, а у него ружье.
Семен с Лебедем скрадывали слева, Кулик с Кретовым — справа. Потянулись к черной точке в центре четыре синеватые трассы.
Пашка выстрелил. Картечь взвизгнула над Семеном. Упали в снег и поползли.
Еще и еще стрелял Ледокол, взбивая совсем рядом пушистые фонтаны. И когда осталось совсем близко и Семен приподнял голову, он увидел черное лицо Пашки, залипшее снежной ватой, и черные зрачки стволов. Семен понял, что Пашка не уступит до конца.
Так они долго лежали,
— Отыди с богом! Убью!
И неожиданно для самого себя Семен встал во весь рост, перекинул рюкзак на грудь и пошел на Пашку.
— Не выстрелишь, сука! — захрипел Семен. — Не выстрелишь…
Ему почему-то вдруг вспомнилась картина, висящая в чайной Огарска. Семен бросил резко рюкзак, и в это же время в стволе плеснуло огнем, что-то сильно рвануло в плечо, Семен последним усилием нырнул Пашке в ноги и повалил его в снег.
Шелковую рубашку Лебедя изодрали в клочья, перевязывая Семена. Пашка скалил желтые, крупные зубы, часто моргал седыми ресницами. Он все время потел, и пар курился над его плечами, и на носу повисла крупная мутная капля.
Пашку не били, просто связали ему руки ремнем и воткнули в сугроб.
Семен терял кровь, и возились с ним. Потом переместились к кострищу, от которого побежал Ледокол. Чайник почти весь выкипел, и стали заново натаивать воду. На Пашкин мешок, в котором нашли толстенный пресс денег, собрали съестное. У Семена слегка кружилась голова, во рту сохло, самодельная резаная пуля вывернула с плеча почти все мясо, но кость, кажется, не задела. Возились возле костра, молчаливые и сосредоточенные, подрубали хворост, заваривали чай, вскрывали консервы. Кулик отдельно кипятил «самовар». Пашка сидел угрюмо и, когда встречался глазами с Семеном, не отводил их. Семен сказал:
— Сопли утри.
Начали есть, глядя перед собой. А Лебедь, все время о чем-то думающий, встал, взял нож и, зайдя сзади к Пашке, рывком перерезал ремень. Пашка передернулся. Лебедь сел на свое местом развязал бечевку, которой крест-накрест были перехвачены деньги, раздвинул их веером и тихо сказал:
— Вы хотели скушать наши деньги? Ешьте их…
Пашка клацнул зубами.
— Ешь… — повторил Семен.
Пашка неуверенно взял десятирублевку, сунул в рот и начал жевать…
— Запить бы… — прохрипел Ледокол, давясь.
Кругом было тихо. Потом — звенящий треск сломанной о сосну двустволки, полукрик, полушепот:
— Как же я без всего? Не дойду…
— Нажрался на три года вперед. Дойдешь…
— Смотри, Семен… может, и расквитаемся…
— У, гад!..
И — все.
Видел Семен:
…спелую августовскую грозу над лесом, что начинался сразу же за крутым откосом полотна, и выгнувшийся на повороте пассажирский состав, высвеченный белыми вспышками. Мать стирала белье в деревянном корыте на крылечке будки и ойкала, когда лопалось с грохотом и перекатами небо. Пена хлопьями падала на крыльцо и искрилась в грозе. Отец вернулся весь мокрый, взял Семена на руки и потащил на улицу, под ливень, смеялся, фыркал и кричал: