Избранное
Шрифт:
— Предлагается выпить по первой за молодых. За счастье. И хотя само по себе счастье — понятие фигуральное, оно все-таки есть. Пусть живут Кретовы сто лет на земле, и пусть земля повернется к ним своим теплым боком.
В избу влетел Кулик, куда-то отлучавшийся совсем некстати, и загремел табуреткой.
— Так вот я и предлагаю выпить за счастье, а Дусе нашей позвольте надеть на пальчик вот это обручальное колечко, которое презентую с волнением и радостью. Прошу вашу ручку…
Дуся смущенно протянула руку. Лебедь поцеловал
— Это салют! Я шашку подорвал. Тоже на счастье…
Выпили. Васька крякнул и грохнул стаканом об пол.
— Горько! — неуверенно заявил Всем Дали Сапоги.
— Горько!
— Го-орь-ко-о!
Васька смущенно притянул к себе голову Дуси, она закрыла глаза, бледная, с плотно стиснутыми губами.
— Эх! Васька! — зашумел Гуржап. — Отбил. Горько!..
И загудело, распаляясь, застолье. Оплывали свечи. Говорили все разом, стучали кружками, пели.
Семен подарил Дуське табуреточку.
Всем Дали Сапоги вручил Ваське нож в хорошо отделанном чехле.
Котелок — книгу. Он сказал:
— Тургенев. Про любовь…
Кулик — пластмассовую канистру с вином.
Глухарь долго мялся, мычал, тряс головой, забрасывал назад длинные волосы и наконец вручил: тоненькую цепочку с искристым голубым камнем.
Веточка и Домовой преподнесли набор кастрюль, откопав на складе у Лебедя.
Но больше всех поразил Гуржап. Его подарок вызвал дикий, яростный взрыв хохота. Смеялись до слез, падали на койки. Васька стонал, обхватив голову руками, а Дуся и вообще ничего не могла вымолвить.
То, что подарил Гуржап, была вещь знаменитая на все гольцы. Она годами висела на Чае в магазине, странно споря со стеганками, сапогами, керосиновыми лампами, железными бочками, селедкой и мукой. Эта вещь была источником неиссякаемых подначек. Брал горняк в магазине водку и непременно отмачивал: «Дай-ка я хоть потрогаю, как оно…»
И в том же духе, и так далее. Вещь была колоссальных размеров комбинацией уже неизвестно какого цвета.
Когда наконец утих хохот, Гуржап сказал:
— Ржете? А? Ни черта вы в женщинах не смыслите. Гуржап все понимает, однако. Постирает Дуся рубаху, спать в ней будет. Все насквозь видать, Васька мужчиной будет все время. Ржете, а?
А потом поднялся Кретов. Отошел в сторону, взял что-то из-под подушки и, держа «это» за спиной, вернулся к Дусе:
— Вот…
Он протянул Дусе маленький букетик в целлофане из-под конфет, и все увидели в нем хрупкие веточки ягеля.
Дуська взяла букетик и вдруг заплакала. Затряслись ее худенькие плечи. Васька стоял и растерянно светил глазами.
У Семена заныло сердце. Он закрыл ладонью глаза: как все, оказывается, просто — взял Кретов, поднял с земли то, что они каждодневно топтали, и… вот… как все просто…
— Лебедь, будь другом, спой нашу…
Струны всплеснули тишину.
И до рассвета гуляла бригада, выпив за каждого в отдельности. Семен вспомнил про Голована и вдруг решил пойти к нему на Красную канаву. Там и сидел и думал, а когда вернулся — уже знал, как будет жить дальше.
Чуть подживет плечо, и он пойдет на Чаю, получит расчет, слетает к матери в Нижнеудинск, а оттуда махнет в Москву по адресу — Флотская, 9, кв. 13… Семен привезет Ирине ягель — суровые лунные цветы, будет валяться в ногах, но выпросит себе прощенье, без которого нет у него покоя и светлоты в жизни.
А разговор за столом пошел очень серьезный. Кто его начал, Семен прослушал.
— И если кто кого когда спросит, где Ледокол, — говорил Кретов, — не знаем… Ушел сам. Поняли?
— Конечно…
Рассвет мыл окна густущей синью, догорели свечи, давно уже храпели Веточка с Домовым, а свадьба продолжалась. И конечно же, дело дошло до Глухаря…
Ночь была теплой, и капель не уснула. Она только замедлилась и теперь роняла звоны редкие, но отчетливые. Пела труба, звала куда-то, пронизывала навылет хмарь… И далеко уносились в пространство протяжные чистые звуки.
Собирался в дорогу Семен. Не спеша укладывал старый, повидавший виды рюкзачишко. Ничего в нем ни убавилось, ни прибавилось: майки, трусы, ковбойки, бритва, помазок, мыло — немудрящий скарб. Под конец, когда уже взялся затягивать мешок, вспомнил про кружку и ложку, а Лебедь предложил папирос, спичек, консервы.
Потом присели все, закурили.
— Надолго? — замял паузу Кретов.
— Кто его… — отозвался Семен.
— Ой! — подхватила Дуся. — Чуть не забыла. Ты только не сердись, а возьми, мамаше своей увезешь.
Она протянула Семену пуховый платок.
— Да ты что? Рехнулась…
— Возьми, Сема, не обижай, а?
— Бери, — замерцал глазами Кретов. — От чистого же…
Семен вертел смущенно в руках пушистый теплый платок.
— Ладно… Я тебе после…
— Да брось ты… Защебетал…
Семен оглядел товарищей. Ему стало грустно уходить от этих людей, так хорошо сбившихся в дружную стаю за долгую зиму.
Всем Дали Сапоги… Семен подмигнул ему, и разноцветное лицо горняка задобрело улыбкой.
— Слышь, а как тебя все-таки звать-величать? — спросил у него Семен.
Всем Дали Сапоги шмыгнул растерянно, заморгал:
— Иннокентием…
Котелок раскрыл даже свой железный рот:
— Ишь… А меня Александром…
И впервые за все время, можно сказать, и познакомились. Оказалось, что Котелок — Александр Котельников, Всем Дали Сапоги — Иннокентий Букин, Глухарь — Михаил Петрович Локтев, Кулик — Николай Кравцов, Веточка — Виктор Макушенко, Домовой — Петр Сиволов, а Дуся…