Избранное
Шрифт:
— А может, и не стоит… Слышь, дед, Федор-то Стрелков жив, а?
Парфен смигнул обоими глазами и тем выдал себя.
— Федька-то?.. Могет, огурчиков еще принесть, Ефимушка?
Ефим посуровел:
— Не крутись, дед. Говори, как знаешь…
— Живой, живой Стрелков-то, охотницкий начальник. Надысь видал его. Крепкий ишшо мужик…
— Ну и што?
— И все…
— Кордон мой не забывает? А, дед?
— Етого уж не по моей части… Сам узнаешь…
Ефим с размаху проткнул вилкой таракана. Вилка согнулась, и Ефим, выдернув
— Узнаю…
Парфен часто-часто заморгал, заелозил рукой в реденькой бороденке, закашлялся. Ефим не совсем твердо встал, пошел к двери, зацепив сапогом ведро. В распахнутую дверь, будто от встречного выстрела, прыгнул тяжелый морозный пар. Ефим, как был в майке, шагнул в темноту. Через несколько шагов он остановился, прислушался, а когда уже начал застегивать прореху, вдруг замер, напрягся, силясь приблизить к себе то, что остановило его, и — приблизил: с реки, по ее обмороженному рупору, дотянулось сюда, на окраину райцентра, дальнее-дальнее эхо волчьей молитвы. Ефим еще немного постоял, а после, озябнув, угловато поежил заросшими плечами и вернулся в избу.
— Точно, дед. Есть волки. Сейчас сам слыхал…
— Да неужто я тебе врать бы стал, Ефимушка…
— Ладно…
— Пойдешь на кордон?
— А ты как думал, дед… Не с тобой же мне спать, а? Как-никак, а полтора года не видал бабы-то… Соображаешь?
— Чиво?
Ефим сплюнул, набулькал себе в кружку самогона, поднес ко рту, но остановился и неожиданно запел:
— Я сиводня беспечный гуляю… А назавтра пайду варавать. А когда я в тю-урь-му пападаю, я ни буду грустить и рыдать… Ладно, дед… За твое… будущее. Хотя и я, и ты ни хрена подобного этому самому будущему не нужны. А за приют спасибо. И за сына моего, Ваську… спасибо…
— И ему, стало быть, благодарность… — помолчав, сказал Федор.
— Кому? — напряженно вскинула головой Полина.
— Гаденышу твоему. Слышь, Гаденыш! — Федор фьюкнул губами в сторону крыльца, где припорошенный снегом чернел шерстистый клубок. — Обмаялся зверь-то. Зачухался после службы…
— Иди, Федор. Иди… — Полина подтолкнула Федора в плечо. — И еще я тебе напоследок… не ходи на кордон больше. Не майся…
— Ты што, на меня в обиде? — Он пристально всмотрелся в лицо Полины.
Она стояла перед ним, в зыбком рассвете, совсем сейчас махонькая, намного уступая ему в росте, с наброшенным на уже убранную голову исстиранным драным ошалком. Фонарь из пристроя бросал на ее лицо мятый неверный блик, отчего под глазами Полины отчетливо проступили подрагивающие темные окружья. Федор медленно повел взгляд вниз, и у него тонко заныло слева: он как бы заново увидал в платьевом вырезе ее уставшую кожу, провисшие, свободные от всякой там механики груди, неясный контур оплывших бедер, высоко заполнявшийся подол и полноватые ноги в грубых, самодельной работы чулках, в пересохших за ночь латаных-перелатаных ичигах.
А Полина вела взгляд вверх, и у нее тоже щемило слева: полупустой
— А мы еще ничего, правда? — деланно обозначил улыбку Федор. Я вот на тебя глядел и знаешь про што вспомнил? Про то, как к тебе в порту приставал… Тогда… Помнишь?
Полина коротко шатнулась к нему и прижалась лицом.
— Ну, чего ты, чего, Полюшко?
Федор целой рукой повел по ее голове и сдвинул платок. А она подняла на него глаза, силясь сказать что-то, но не сказала, только выдохнула из себя враз заклубившуюся немоту. Федор обнял ее…
Вот тогда только Гаденыш вынул из-под задней своей лохматой штанины узкую умную морду, ощерился, стараясь удержать зевок, но все-таки зевнул, обронив при этом жатый горловой звук. И Федор, и Полина услыхали его: повернулись в сторону Гаденыша. Он долго, не мигая, смотрел на них единственным своим правым глазом, после, вздохнув, опять превратился в плавный шерстистый клубок.
— Все, все я, Федор, помню, — сказала Полина. — Оттого и боюсь чего-то… Ведь Ефим так и до сих пор не верит… Про сына-то…
— Дак ить вот ить…
— Иди.
Полина резко оторвалась от Федора, сняла фонарь с гвоздя и, не оглядываясь, закрыла за собой дверь в избу.
Федор не спеша обстукал лыжи, бросил на снег, долго крепил одной рукой, подумал, в какую сторону идти, и, решив, что по старому следу не стоит, обогнул поскотину и тяжело заскользил в сторону леса, мимо вымороженной старицы, на берегу которой за неровной оградкой смутно чернел большой лиственничный крест.
Гаденыш проводил его внимательным, немигающим глазом.
Верст через пять, когда уже и совсем растворились за ним редкие огни райцентра, а накатанный зимник вплотную придвинулся к реке, Ефим, сильно разогретый и оттого почему-то довольный, остановился, снял шапчонку, отерся ею. Последок недавней метели — хиусок — приятно коснулся его плешивой головы. Ефим достал папиросы, закурил, не сердясь на истрату трех спичек, и долго стоял, ощущая исходящий от себя во все стороны пыл. Хмель от парфеновского самогона почти прошел, но добавлять веселости Ефим не спешил, тем более что литровая фляга была рядом, за спиной в брезентухе-котомке.
А ночь выползала в рассвет, и темная мгла впереди творилась в серое. Шибко гудели провода на телеграфном столбе, и Ефим, опять же с удовольствием, послушал их пение, ни о чем определенном не думая. Но то, что возвращался он на кордон и там было много всего сразу: и банька с березовым пахучим веником, и баба, по которой он не то чтобы оскучал, а так, мужицкое своего требовало, — накапливало в Ефиме добрый настрой, а предстоящие еще пятнадцать километров только и откладывали разные эти радости на недолго.