Избранное
Шрифт:
— Когда было… — Николаю и самому приятно вспомнить про ту свою удачу. — Изобретатель человек широкий, при офицерах отсчитал триста рублей и сказал, что работа дороже стоит, но большими средствами он не располагает.
— Не у нас этот изобретатель служит, и в Питере его нет, а то бы лучшей протекции и не надо, — сказал с сожалением Ноговицын.
Ноговицыну не составило труда склонить Нефедова поступиться честью классного мастерового. К тому же были и счеты с начальником мастерской. Год назад для разметки капризных отверстий в пулеметной машинке Нефедов придумал кондуктор. За
Узнав, что он может помочь Николаю вернуться на завод, Нефедов сказал:
— Озолотят — откажусь, канатом привяжут — расчет возьму. Не стану поперек дороги человеку. Знаю, за справедливость он пострадал.
Начальник мастерской струхнул, вызвал дядю Костю. Тот мужик тертый, сказал: «Вам снарядные кружала нужны или справка от пристава о благонадежности Емельянова? Нанимайте, а то он в столице устроится».
Спустя несколько дней Ноговицын прислал Николаю записку:
«Приходи наниматься, не откажут. На ссору в конторе не иди. Мало в организации осталось крепких людей».
Правитель канцелярии, выдавая Николаю пропуск, не удержался, пригрозил:
— Не образумишься, — пеняй на себя, будешь и шестигривенной поденке рад.
Промолчал Николай — не напрасно, выходит, предупреждал Ноговицын. Обстановка на казенном заводе такова, что ему надо вернуться на прежнее место. Это мнение партийной организации. Надеются на него товарищи.
Замешательство произошло в этот день в участке. Без справки о благонадежности приняли на казенный самого главного смутьяна из семейки Емельяновых. Косачев примчался в контору. Только-только поразогнали большевиков на заводе…
— Не ходи к генералу, — уговаривал полицейского правитель канцелярии, — нарвешься на неприятности, выгонит. Он без тебя знает, что Емельянов бунтарь первейший, а кого ему поставить на кружала?
Попетушился в канцелярии Косачев, а зайти к генералу не посмел, оставил крутой разговор до следующего раза. И этот случай скоро представился. Бывшего ссыльного Емельянова выбрали старостой старост. Косачева было не удержать.
Дмитриеву-Байцурову недолго осталось до пенсии. Он хотел дослужить без забастовки и был страшно недоволен, что полиция вмешивается в его дела. Не дослушав до конца помощника пристава, он раздраженно сказал:
— Емельянов — образной староста старост. Он ведает сбором лампадных денег. Это богоугодное дело.
Косачев осмелел:
— По статуту к Емельянову могут обращаться рабочие с жалобами.
— Статут старост, сударь, не только мной утвержден.
От генерала Косачев ушел злой. В этот день он завел новую папку на неблагонадежного Николая Емельянова, вновь принятого на оружейный завод.
34
Дверь не заперта, Соцкий вошел без стука. В большой комнате было сумрачно — завешено окно, пахло лекарствами. Александр Николаевич лежал на кровати под двумя
— Никак всерьез помирать собрался? — спросил незлобиво Соцкий.
— Пора, — заговорил ослабевшим голосом Александр Николаевич. — И тебе, Сенька, пора на покой, погрешил много на земле, пообижал людей.
Соцкого передернуло как на морозе. Он панически боялся смерти, избегал похорон, хоть и любил даровые угощения, а на поминки смолоду не ходил.
— Задержался ты на земле. Одногодок ведь холодному сапожнику Бугаю, а тот лет семь назад преставился.
— Покаркай, не посмотрю на хворь, из постели выну, — погрозил Соцкий, а собирался обрадовать Емельяновых. В участок доставили бумагу, что из ссылки возвращаются Иван и Василий Емельяновы. Над обоими надлежит установить негласный надзор.
Первую часть бумаги — про возвращение сыновей и решил запродать Соцкий. За принесенную радость поднесут стаканчик, спасибо скажут.
Напрасно пыжился Соцкий. Из канцелярии уездного полицейского управления на днях Александру Николаевичу ответили:
«Ссыльным Ивану и Василию Емельяновым разрешено вернуться на постоянное жительство…»
— Скоро, Сенька, со своими крестниками увидишься. Дело прошлое, ты упек моих ребят в ссылку. Недели не пройдет, прикатят, деньги на дорогу выслал, — говорил неторопливо Александр Николаевич.
— Бумагу получил? — спросил Соцкий.
— Под сургучом, в собственные руки.
Соцкий ушел разобиженный. Водки не поднесли и настроение испортили.
Вернулись из ссылки Василий и Иван. Это было чудодейственнее лекарства для старого Емельянова. С радостью пришли в дом заботы и печали. Василию отказали на оружейном. «Черт с вами, не пропаду. Лодка есть, прокормлюсь», — сказал он. Иван обивал пороги конторы, наконец велели выходить.
С первым гудком — в половине седьмого — выбрался он из дома, шел веселый, прижимая к ноге ящик с инструментами.
Казалось, все черное позади — тюрьма, допросы. Жандармский полковник навязчиво допытывался, как попали сестрорецкие винтовки в московские дружины…
— Не велено, — услышал Иван грубый окрик.
— В механическую поступил, — растерянно бормотал Иван, — подполковник велел выходить.
— Полковник чином выше, — вахтер вытолкнул Ивана из проходной. — Велено не пускать на порог.
Отец нисколько не удивился, когда с третьим гудком Иван ввалился в дом.
— Быстро отстоял смену, утомился, сосни, — встретил сына горькой иронией Александр Николаевич, хлопнув по плечу, заговорил серьезно. — Отдышишься, приходи в сарай, лодка ходкая и знает рыбные места в заливе.
Без охоты ходил Иван с отцом и братом в Финский залив ловить салаку, ставить мережи на реке Сестре. Случалось, привозили по бельевой корзине судаков.
В субботу была получка на заводе. Поликсенья Ивановна собрала долги за рыбу, Александр Николаевич съездил в Петербург на Александровский рынок, купил костюмы сыновьям — пооборвались в ссылке. Василий вырядился — и ходу из дома, Иван примерил обнову — и в шкаф. Не ускользало от отца его настроение. Последние дни Иван особенно подавлен, молчаливый, в глазах пустота.