Избранное

Кукушкин Василий Николаевич

— Не хотим, чтобы виселицу с Лисьего Носа перенесли на дубковский берег, — крикнул чернявый парень. Он был одет франтовато: тройка небесного цвета, лакированные сапоги, фуражка с козырьком.

«Кто чернявенький — заводила или подпевала?» — гадал Николай и довольно громко спросил у Василия:

— Откуда соловей?

— С покрова на заводе, поступил дворником в замочную, с месяц поработал, поставили кладовщиком, — тихо ответил Василий.

— Сворачиваете шею революции, пятитесь, — продолжал чернявенький, — пролежни нажили.

— И еще называют себя

революционерами! — поддержал кто-то в углу у печки.

Неуютно сейчас было Николаю в отцовском доме. В этих стенах часто собирались оружейники. По-разному они относились к народникам, по-разному приняли Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. Много здесь было крутых разговоров о завоевании пролетариатом политической власти, его союзниках в борьбе с самодержавием и буржуазией. Были и ошибающиеся, их убеждали. Спорили жарко, но уважительно, все были союзниками, все ненавидели самодержавие. Не пугала виселица в Лисьем Носу. Выносили с завода винтовки. Переправляли из Финляндии через границу динамит. И никому в голову не приходило бахвалиться. Об этом и сказал Николай.

Чернявенький явно дирижировал, подал кому-то знак. Из-за печи выдвинулся худощавый парень. Николай узнал младшего Мокрова. Он с вызовом крикнул:

— Ждать, когда старые дружинники залечат пролежни, мы не будем, соберемся и разнесем участок.

— Погром и дурак устроит, — насмешливо сказал Николай, а закончил строго: — Запомните, за арест анархиста, стрелявшего в городового на вокзале, Косачев получил наградных сто рублей. Исправник Колобнев тоже использовал этот выстрел, хлопочет, чтобы Сестрорецк посчитали пятьдесят восьмым городом, где политическим запрещено проживать. Так-то вы помогаете революции! Уяснили, что к чему? Теперь валяйте, громите полицейский участок.

Щупленький парнишка с поповской гривой, сидевший рядом с Николаем, крикнул:

— И разгромим!

Это был новый возчик в приемной комиссии.

— Погромов, убийств под марку дружинников рабочие не потерпят, выгонят с завода, — погрозил Николай.

Чернявенький вскочил с табуретки, презрительно скривил губы.

— Убедились? — спросил он и ухмыльнулся. — Человек, в доме которого штаб дружины находился, подает нам команду — руки по швам, забивайтесь в углы и помалкивайте. Нам с отступниками не по дороге.

За чернявеньким ушло человек двенадцать, осталось девять, из них свои — Иван, Василий и Паншин, друживший с младшими Емельяновыми.

— Присаживайтесь ближе, есть о чем потолковать, — сказал Николай и открыл форточку. Под потолком сизый табачный дым водил хоровод.

32

Ночью Никольскую площадь и кладбище оцепили. Городовые и сыщики ворвались в дом Емельяновых.

— Ищите, бог даст — брильянт найдете, разбогатеете, — посмеивался Александр Николаевич. На ордер он даже не взглянул, но предупредил Соцкого: — Без понятого обыск производишь, а закон…

— Требуй генерала, — издевался Соцкий.

— Мне генерал аль дворник, но чтобы непременно беспристрастный свидетель

был, — настаивал Александр Николаевич, — закон…

Соцкий послал городового на улицу за понятыми. Тот привел двух запоздавших прохожих.

— Вот понятые, — буркнул Соцкий и дал знак продолжать обыск.

Привыкла к обыскам в доме Поликсенья Ивановна, обычно отругивалась, а тут навалилось на нее тяжелое предчувствие — больно дерзко ведет себя Соцкий.

Все перерыли в доме городовые: на чердаке, в сарае. В предбаннике они пол разобрали. Не нашли ни оружия, ни литературы запретной. И все же Соцкий велел одеваться Ивану, Василию и Александру Николаевичу.

— Манирлих с цирлихом мне не устраивайте, — прикрикнул Соцкий. Он злился: ничего запретного не обнаружили, хотя по доносу за Емельяновыми числились и прокламации Петербургского комитета, и два револьвера системы «наган», и пять трехлинейных винтовок.

Арестованных увели. Замыкал шествие Соцкий. Через три недели Александра Николаевича вызвали в канцелярию тюрьмы, объявили, что свободен.

— А сыновья? — спросил он. — При обыске ничего не изъяли запретного.

В ответ писарь пробурчал:

— С воли наведешь справки.

Едва открыв калитку, Александр Николаевич почувствовал — дома неладно. Бойка радостно визжит, рвется с цепи, но никто не вышел на крыльцо.

Дверь в большую комнату была открыта, Поликсенья Ивановна сидела на кровати в подушках, без кровинки в лице.

— Один явился — парни разве не с тобой сидели? — первое, что спросила она, уронив исхудалые руки на подушку.

— Скоро и ребят выпустят, — успокаивал жену Александр Николаевич. — Отмоюсь в бане и начну хлопотать. Плохонький, а все-таки есть закон в России.

— Лихо, ой и лихо у нас! Позавчера возле постоялого двора еще городового прикончили, — шептала Поликсенья Ивановна сухими губами.

— Самосудничают анархисты проклятые. — Александр Николаевич сел на постель, погладил ее руку. — Убийство — дело уголовное, наши ребята взяты по статье политической.

— Параскева слышала, что наш пристав говорил трактирщику Ферапонтычу — позволит губернатор, так он наведет на реке Сестре порядок, каждого третьего мастерового упрячет в тюрьму.

Отмыв тюремную грязь, Александр Николаевич напился крепкого чаю и, как ни просила Поликсенья Ивановна повременить, поехал в уездное полицейское управление. День был присутственный, но исправник его не принял.

— Велено восвояси отправляться, — сказал писарь.

— Напраслину на моих парней возвели. Младший еще и вида на жительство не выправил, — жаловался Александр Николаевич.

Очки у писаря чудом держались на кончике бульдожьего носа.

— Виновных не сажают, — сказал он серьезно и поверх стекол посмотрел на Емельянова.

Александр Николаевич оторопел, а писарь деловито сменил перо «уточку» на «рондо», продолжая философствовать:

— В тюрьмах сидят одни праведники. И твои сыновья тоже ни за что угодили за решетку. Недолго ждать осталось, скоро суд определит: в крепость или по Владимирке им шагать.