Избранное
Шрифт:
— Мандат Венику заменили гранаты и револьвер, а у владельца яхты не было при себе и пугача. До чего же храбр Веник. — Владимир Ильич тихо засмеялся.
— Яхта не нажита советником, это был подкуп, взятка, — защищался Кондратий.
— Реквизировать яхту и пойти на пулемет — не одно и то же, согласитесь?
Кондратий, низко опустив голову, выбивал каблуком землю.
— Хорошо, я за вас отвечу, — заговорил Владимир Ильич. — Большевики и в Кронштадте знали, что Временное правительство замышляет преступление против мирной демонстрации,
Снова промолчал Кондратий.
— Обвешаться пулеметными лентами, пристегнуть к ремню лимонки, — продолжал Владимир Ильич, — храбрости не требуется. Кронштадтский матрос, который ради спасения людей шел на пулемет, так и остался неизвестным. Вот это скромность и храбрость.
— Реквизировал Веник яхту не для себя, — неуверенно обронил Кондратий.
— Придет час — яхту, и не только ее, отберут у советника, но сделает это законная власть, а не анархист Веник, которого нужно судить, и строго: анархисты страшные люди.
На кухне затеплился огонек, видимо, Надежда Кондратьевна поджидала сына.
— Покойной ночи, Кондратий, заходите чай пить. Не стесняйтесь, побеседуем; поспорим, — предложил Владимир Ильич. Он поднялся со ступеньки и бесшумно, будто не касаясь земли, направился в сарай.
У самовара им не удалось посидеть. Ночным поездом к Зофу приехал связной от Свердлова.
Утром Зоф подкараулил Николая у пешеходного моста.
— Приезжал нарочный…
— Привез синюю тетрадь? Владимир Ильич опять спрашивал, беспокоится.
— Никакого пакета нарочный не привез, велено закрыть подполье в сарае.
— Шалаш за Разливом поставлен, найден родник, одежда финских батраков подобрана. Косы, грабли и кухонная утварь — в лодке. В узлах — подушки, одеяла, — перебил Николай, догадавшись, зачем приезжал нарочный в ночной час. — Стемнеет, уснет поселок, и двинемся на озеро, возьму Саньку, Кондратия и тезку — серьезный, ту сторону хорошо знает, и Владимир Ильич привязался к мальчишке.
19
От жены Николай узнал, что Слободской прячет в дровянике крупу, муку, сахар, бочку постного масла закопал во дворе. Привез окорока и не пустил в продажу. Отец Слободского разбогател на заборных книжках. Лежалую муку и крупу за первый сорт ставил, отпускал льняное масло, а цену брал за подсолнечное, вчерашний хлеб считал за свежий.
— Шкура, выждет — цену взвинтит. Дайте красногвардейца и мандат от завкома, потрясу лавочника, — предложил свои услуги Зофу Николай, как только пришел на завод.
— Лавочник — мародер, — согласился Зоф и, что-то взвесив, продолжал: — Найдется у нас кому вытрясти из него душу. Злы хозяйки, с пустыми провизионными сумками с базара возвращаются.
Отповедь Зофа отрезвила Николая. С мародерами и без него посчитаются.
Зоф не застал врасплох Кубяка.
— Прячут, знаю, — бурчал Кубяк, — подписку дали, а мародерничают вовсю. Людей разослал поразузнать.
— Распустил лавочников, третью неделю нет в магазинах сахара, попрятали, — возмутился Зоф.
Уполномоченный и две бойкие хозяйки отправились сперва на Дубковское шоссе в магазин Кучумова. Там торговали подсолнечной дурандой и сушеным картофелем. В кладовых и под прилавком пусто.
В лавке Слободского — запустение, на двери замок, с витрины убраны сыр и колбаса. Хозяин прикинулся больным, выслал жену с ключами. На требование показать окорока она ответила смехом.
— Мандат имеете, — певуче высмеивала контролеров Слободская, — а прислушиваетесь к наговорам. С неба, что ли, свалились копчености. На бойне — шаром покати, свиных ножек себе на студень не привезли.
Слободская повела уполномоченного с хозяйками в кладовую, а они свернули в дровяник. Нашли там несколько мешков крупы и муки, заваленных пустыми ящиками.
Пока уполномоченный внушал Слободской, что торговать нужно честно, жены мастеровых привели во двор милиционера, за сараями откопали бочку подсолнечного масла, в маленькой кладовой, за мешками с дурандой нашли окорока, уже попорченные червями.
Из соседних домов сбежались женщины, выволокли перепуганную Слободскую на улицу, повесили на шею два протухших окорока, прикрепили обрывок картонки: «Это я их сгноила». Напрасно милиционер и уполномоченный пытались отбить ее у женщин. Они провели лавочницу со срамом по центральным улицам. Никто пальцем ее не тронул, но всюду встречали презрением.
Отпустили Слободскую у ее дома. Открыв калитку, она рухнула на землю — не было уже силы ни подняться, ни сбросить с шеи окорока, ни сорвать обличительную картонку. Приказчик и дворник отнесли хозяйку в квартиру.
20
До закрытия оставалось еще часа два, а рынок был пустой, притихший. В мясном ряду чухонец продавал метлы. Дряхлая барыня, зябнувшая и в зимней жакетке, разложила на прилавке бусы, пряжки, позолоченные броши, табакерки.
У лавки Артемия Григорьевича на вынесенном столе полно мяса — тут и на щи, на суп, на жаркое, и никого покупателей. «Конина, — догадалась Надежда Кондратьевна. — Навезли, а татар в поселке наизусть перечтешь».
С утра ей не везло. Выстояла большую очередь за творогом. Он кончился, когда перед ней оставалось три человека. Возвращаться домой с пустой кошелкой нельзя. Своих едоков орава и два за озером. Вся надежда была на свекровь, та не живет без запасов.
Открывая калитку, Надежда Кондратьевна почувствовала, что кто-то свой положил ей руку на плечо, оглянулась — Василий. Осунулся. Как выбрали председателем, днюет и ночует в рыбацкой артели.