Избранное
Шрифт:
пятницу...
Я шепотом поправил моряка:
– Ты, наверное, хотел сказать: "Робинзон и Пятница"?
Федорчук посмотрел на меня ясными детскими глазами.
– А разве я не так сказал? - слукавил он и, крякнув, продолжал
свой обход.
– Э, да тут, поглядите-ка, живая душа есть!
– И он вытащил из-под
плиты кошку. Поднял ее и повернул к себе перепачканной в золе
мордочкой.
– Принимай, хозяйка, гостей. Ну, учили тебя разговаривать?
– Ну, вот так...
Тут кошку перехватил с рук на руки Никифор. Стал гладить ее,
почесал ей за ухом. Та сразу развалилась у него на руках и громко
замурлыкала.
– Ишь ты, - осклабился матрос. - Гости не кормлены, а она сразу
же и песни петь. Обожди, хозяйка, с песнями, дай сперва людям
обсушиться.
– Возьмем ее, а? Будет жить у нас в поезде, - сказал Никифор,
присаживаясь с кошкой на кровать.
– Еще чего выдумал! - ответил матрос. - Да эта животина от
первого же выстрела так сиганет из вагона, что ее и снарядом не
догонишь. Пускай уж она при своем доме остается. Вышибем вот контру, и
хозяева сюда воротятся.
Матрос прыгал на одной ноге у порога, защемив другую ногу дверью
и стаскивая намокший сапог. Наконец сапог провалился куда-то в сени, а
матрос шлепнулся на пол.
Долговязый пулеметчик уже растапливал плиту, усердно поддувая
огонь. Он был у нас теперь и за кока. Сонливый парень, но под
начальством матроса куда каким проворным стал!
– Обожди слюни-то распускать, - сказал сопевшему коку Федорчук,
подвешивая над плитой свои сапоги для просушки. Потом, шлепая босыми
ногами, побежал в вагон и принес пучок орудийного пороху - каждая
пороховинка с лучинку. Этих лучинок он подсыпал в плиту, и огонь сразу
загудел, как от бензина.
Тут и все принялись за дело. Наш слесарь взял топор и стал
откупоривать банки с консервами. Малюга с ведром "Ст. Проскуров" пошел
по воду.
А свободных людей матрос усадил, под командой Панкратова, чистить
овощи: огород был под боком, тут же, при домике. Накопали ребята
молодой картошки, надергали из гряд сладкой сахарной свеклы, капусты и
принялись стругать сочную зелень и крошить ее в ведро.
Пока просыхала у плиты одежда, подоспел чай. А там подошло время
и обедать.
Все устроились вокруг ведра, а Малюга с племянником отделились:
начерпали себе борща в миску и отошли в сторону. Норовистый старик уже
не в первый раз обедал отдельно, и никто не обращал на это внимания:
"Не нравится из ведра хлебать, ешь из миски, твое
раз дядя с племянником залучили к себе еще долговязого пулеметчика, и
все ребята сразу это заметили.
– Партию свою составляет. Это он против тебя, -
полушутя-полусерьезно сказал матрос.
А Малюга между тем достал из бумажки кусок сала и стал крошить
его в миску.
– Откуда это у него?
– спросил я вполголоса матроса.
– А он вчера свое барахлишко выменял. В форме же он теперь, шитая
рубаха да калоши ему больше ни к чему, вот и променял в деревне на
сало. Теперь он как рыбак с прикормом: сидит на бережку - вот и
долговязый клюнул... Говорю, партию составляет!
– Брысь! - вдруг яростно крикнул Малюга, и от него, фыркнув и
подняв хвост трубой, отскочила кошка. Видно, нацелилась полакомиться
салом, да не вышло.
– Что же ты, угостил бы животную, - сказал матрос, - она к тебе с
почтением, а ты - "брысь".
Старик, не удостоив матроса ответом, стал хлебать свой борщ.
Подтрунивания Федорчука задели меня за живое: в самом деле, старик
обособляется. Обидно, что я к нему всей душой, а он мое внимание и
заботы в грош не ставит! А чтоб командиром меня назвать - не было
такого случая. Может, еще думает, что новыми сапогами да гимнастеркой
с шароварами я хотел задобрить его? Может, рассчитывает, что я
обхаживать его начну, в глаза ему льстиво заглядывать?.. Зло меня
взяло, и быть бы ссоре, да я вовремя спохватился: опять вспомнил, с
кем имею дело. Нет, силой этого дядька не переломишь. Стрелять надо
научиться, а потом побить его на мастерстве артиллериста! Вот это ему
понятно. Далеко, Медников, замахиваешься, далеко... Но добьюсь же я
своего!
– Федорчук, давай по рукам!
Матрос прищурился, пристально посмотрел на меня, но моей мысли,
видать, не понял.
– Тоже торговать захотел? - повел он шутливый разговор.
– Только
чего же тебе, голышу, продавать-то с себя? У меня тоже ничего
продажного - разве что буква "ять"...
– Да не о том, - сказал я, - а чтобы, не отступаясь, выполнить
задуманное!
Матрос подмигнул мне: ясно, мол, - и мы ударили по рукам.
Отошло маленько сердце. Я не стал больше глядеть на Малюгу и на
его артель у миски; подсел к Федору Федоровичу. Машинист мне
понравился с первого же дня нашей совместной службы. Скупой на слова,
нелюдимый, он как-то сразу располагал к себе своей суровой