Избранное

Бенсон Э

Хортон вернулся спустя минуту или две, и остановился посреди комнаты, прислушиваясь.

– Так лучше, - сказал он.
– Теперь я хочу, чтобы вы слушали, что будет доноситься из раструба. После этого я отвечу на все ваши вопросы.

Я придвинул ухо к трубе и не мог видеть, что он делает; ничего не было слышно. И вдруг, раздался странный шепот, несомненно, раздававшийся из раструба, к которому было приковано все мое внимание. Не более чем слабый шепот, и хотя слов было не разобрать, вне всякого сомнения, это был тембр человеческого голоса.

– Ну, вы слышали что-нибудь?
– спросил Хортон.

– Да, что-то очень слабое, едва слышное.

– Опишите это, - сказал он.

–

Как будто кто-то что-то шепчет.

– Попробуем более свежее место, - сказал он.

Снова наступила тишина; канонада далеких пушек еще не возобновилась, и ее нарушало только шуршание моей манишки, в такт моему дыханию. Из граммофонной трубы снова донесся шепот, на этот раз громче, чем прежде, - это было словно говоривший (по-прежнему шепотом), пододвинулся на дюжину ярдов - но все еще неясный.

Вне всякого сомнения, это по-прежнему был человеческий голос, и мне даже показалось, что я различил пару слов. Был момент, когда наступила полная тишина, а затем вдруг мне показалось, что кто-то запел. Хотя слов было по-прежнему не разобрать, слышалась мелодия, и эта мелодия была "Tipperary".

Из воронкообразной трубы донеслись два такта ее.

– А сейчас что вы слышали?
– воскликнул Хортон с нотками ликования в голосе.
– Пение, пение! Это мелодия песни, которую они пели. Прекрасная музыка, которую мы слышим от мертвеца. Браво! Вы согласны? Подождите секунду, и он снова споет для вас. Черт возьми, никак не могу попасть на то же место! Ага, вот оно: слушайте!

Вне всякого сомнения, это была самая странная манера исполнения, которую никогда прежде не слышали на земле, эта мелодия, сохранившаяся в мозгу мертвеца. Ужас и восхищение переполняли меня, и первый переселил. Я вскочил с содроганием.

– Прекратите!
– сказал я.
– Это ужасно!

Его лицо, воодушевленное, с тонкими чертами, блестело в лучах фонаря, который стоял рядом с ним. Его рука находилась на металлическом стержне, от которого отходила спиральная пружина с иглой, которая покоилась на фрагменте серого материала, находившегося в стеклянном сосуде.

– Да, пора это прекратить, - сказал он, - иначе на моей грампластинке могут оказаться микробы или запись пострадает от переохлаждения. Смотрите, я впрыскиваю карболовые пары, и кладу его обратно в хорошую теплую постель. И тогда он снова сможет спеть для нас. Но ужасно? Что вы имели в виду, когда произнесли слово ужасно?

Я не знал, как ответить на этот вопрос. Я оказался свидетелем нового научного чуда, такого же замечательного, как и любое другое, когда-либо поражавшее зрителей, а мои разыгравшиеся нервы - детишки-нытики - заставили меня совершить поступок, более соответствующий дремучему невежеству.

Но ужас потихоньку рассеивался, а восхищение росло, по мере того как он рассказал мне историю нынешнего вечера. В тот день ему пришлось оперировать молодого бойца, в мозгу которого застрял кусок шрапнели. Юноша был почти безнадежен, но Хортон надеялся, что ему удастся спасти его. Был единственный способ удалить шрапнель, - вырезать кусок мозга, известный как речевой центр, а следовательно и то, что было в нем заложено. Надеждам его не суждено было сбыться, и через два часа юноша скончался. Вырезанный кусок мозга Хортон принес домой, использовал иглу своего граммофона и получил слабый шепот, после чего позвонил мне, чтобы и я мог стать свидетелем случившегося чуда. Так я стал свидетелем не только шепота, но и фрагмента пения.

– Это лишь первый шаг на неизведанном пути, - сказал он.
– Кто знает, куда он может привести, ведет ли этот путь к новому храму знания? Впрочем, уже поздно; сегодня ночью я ничего больше делать не стану. Кстати, что там с налетом?

К своему удивлению,

я обнаружил, что время приблизилось к полуночи. Два часа прошло с того момента, как он впустил меня; мне показалось, что прошло не более двух минут. На следующее утро соседи обсуждали длительную канонаду, о которой я не мог сказать ничего определенного.

Неделя за неделей Хортон шел по этому новому пути, совершенствуя чувствительность и тонкость иглы, а также, увеличивая заряд аккумуляторов, одновременно увеличивал умножающую силу трубы. Многие вечера в течение следующего года, я слушал голоса, которые смерть, казалось, заставила умолкнуть навсегда, и звуки, в предыдущих экспериментах представлявшие собою невнятное бормотание, по мере совершенствования его механических приборов, становились все более и более ясно различимыми. У него больше не было необходимости просить миссис Габриэль помолчать, когда начиналась работа с граммофоном, поскольку голоса, которые мы теперь слышали, приблизились к уровню обычной человеческой речи, стали более достоверными и индивидуальными, и самым поразительным доказательством служило то, что не единожды какой-нибудь живой друг умершего, не зная, что ему предстоит услышать, узнавал говорящего по тону. Не раз также миссис Габриэль, принося сифон с содовой и виски, ставила три стакана, поскольку она слышала, по ее собственным словам, три разных голоса, говорящие у нас в комнате. Между тем, никаких новых открытий не случалось; Хортон продолжал совершенствовать свой механизм, иногда выкраивая время для написания монографии, которую собирался в будущем предъявить своим коллегам, и в которой описывал уже достигнутые им результаты. Но именно в тот момент, когда Хортон был на пороге новых открытий и новых чудес, которые он предугадывал и считал теоретически возможными, настал вечер, когда случилось чудо и разразилась катастрофа.

В тот день я обедал у него, миссис Габриэль прислуживала нам, подавая блюда, которые она умела прекрасно приготовить. Ближе к концу, когда она подавала на стол наш десерт, она запнулась, как мне показалось, о край ковра, но быстро выпрямилась. Хортон оборвал себя на половине фразы и повернулся к ней.

– Вы в порядке, миссис Габриэль?
– быстро спросил он.

– Да, сэр, благодарю вас, - отвечала она, как ни в чем не бывало.

– Как я уже говорил, - снова начал Хортон, но мысли его блуждали, и он смолк, не закончив фразы, пока миссис Габриэль не подала нам наш кофе и не вышла из комнаты.

– Я боюсь, что мое внутреннее спокойствие может быть разрушено, - сказал он.
– Вчера у миссис Габриэль случился эпилептический припадок, и она призналась, когда пришла в себя, что у нее это с детства, и они время от времени случаются с ней.

– Это опасно?
– спросил я.

– Само по себе нет, - ответил он.
– Если он сидит в кресле или лежит в постели, когда случается припадок, то беспокоиться не о чем. Но если это случается, когда она готовит ужин или спускается по лестнице, то она вполне может упасть в огонь или скатиться вниз. Будем надеяться, что такого прискорбного события не случится. А теперь, как только вы покончите со своим кофе, мы вернемся в лабораторию. Новых интересных записей у меня пока не появилось. Но я добавил в схему своего аппарата второй аккумулятор с очень мощной катушкой индуктивности. Я полагаю, что если мне удастся соединить ее с моим устройством, то он окажется способным оказывать воздействие на определенные нервные центры в соответствии с записанной информацией, конечно, если эта информация еще свежая. Но нужно быть весьма и весьма осторожным, чтобы те самые силы, которые дают жизнь мертвому, не превратили в мертвое живое, если человек получит разряд. И если мне это удастся, спросите вы, что тогда?