Избранное
Шрифт:
Я хорошо помню, как он пришел ко мне вечером 4 августа 1914 года.
– Значит, началась война, - сказал он, - улицы запружены возбужденным народом, так что невозможно пройти. Странно, не правда ли? Словно каждый из нас уже не находится на куда более смертоносном поле боя, чем то, которое разделяет воюющие страны.
– Как так?
– спросил я.
– Попробую объясниться проще. Ваша кровь представляет собой вечное поле боя. Она полна армиями, ведущими вечное сражение между собой. Пока защищающая вас армия одерживает верх, вы остаетесь в добром здравии; если отряд микробов проникнет в кровь и закрепится в слизистой оболочке, отчего у вас начнется насморк, главный командир отдает приказ и дружественная армия изгоняет
Он помолчал.
– Внутри вас расположен не один штаб, - продолжал он, - их много. Например, сегодня утром я убил лягушку... по крайней мере, большинство сказало бы, что я убил ее. Но можно ли считать, что я убил ее, если ее голова лежала в одном месте, а тело в другом? Нисколько: я убил только часть ее. Потом я вскрыл тело и вынул сердце, которое поместил в стерилизованную камеру, при подходящей температуре, так, чтобы оно не остыло и не могло быть заражено никаким микробом. Это произошло сегодня в 12:00. А когда я некоторое время тому назад выходил к вам, сердце все еще продолжало биться. Оно было живо, и это факт. Как вы понимаете, мои слова требуют подтверждения. Давайте пойдем и взглянем на него.
Известие о войне превратило Террас в действующий вулкан: последние новости нарушили его покой, и здесь собралось с полдюжины миловидных горничных, напоминающих бабочек в своих черно-белых одеждах. Однако внутри дома Хортона мне показалось, что меня окутало безмолвие арктической ночи. Он забыл ключ, однако его экономка, по всей видимости, знавшая и привыкшая к особенностям его поведения, должно быть, заслышав его шаги, открыла входную дверь, прежде чем он позвонил, и протянула ему забытые им ключи.
– Благодарю вас, миссис Габриэль, - сказал он, когда дверь беззвучно закрылась за нами. Ее имя и ее лицо показались мне знакомыми, кажется, я видел их в какой-то иллюстрированной ежедневной газете, причем очень хорошо знакомым, но Хортон опередил меня, прежде чем я смог уловить какие-либо ассоциации.
– Полгода назад она обвинялась в убийстве своего мужа, - сказал он.
– Странный случай. Это плохо вяжется с тем, что она идеальная экономка. Я перепробовал четырех слуг, и все они были грязнулями, если использовать школьное выражение. А сейчас меня окружают удивительные комфорт и чистота. Она справляется со всем; она и повар, и камердинер, и горничная, и дворецкий, и это притом, что ей никто не помогает. У меня нет сомнений, что она виновна в убийстве своего мужа, но она так хорошо спланировала это преступление, что вряд ли когда будет осуждена. Она все чистосердечно рассказала мне, когда я ее нанимал.
И конечно же, я сразу же вспомнил всю эту историю и состоявшийся тогда суд. Ее муж, мрачный, вздорный человек, бывавший пьяным чаще, чем трезвым, по словам ее защитника, случайно перерезал себе горло во время бритья; по версии обвинения, это сделала она. Случились обычные препирательства по поводу того, может ли человек самостоятельно нанести себе подобную рану, и обвинение настаивало на том, что лицо было намылено уже после того, как было перерезано горло. Но предусмотрительность и вид оскорбленной добродетели оказались в данном деле весьма неплохим адвокатом, так что после длительного совещания, жюри признало ее невиновной. Тем не менее, выбор Хортоном вероятной убийцы был не менее экстравагантным, чем его экономка.
Он ответил и на этот незаданный вслух вопрос.
– Кроме совершенно замечательного комфорта, полного порядка и абсолютной тишины, - сказал он, - я считаю миссис Габриэль чем-то вроде страховки от того, что меня могут убить. Если вы были под судом, то будете особенно осторожны, чтобы снова не оказаться в подозрительной близости к телу убитого: это
Конечно, было удивительно видеть, как маленький кусочек ткани пульсирует, что должно была назвать жизнью; его сокращение и расширение были слабыми, но заметными, хотя в течение девяти прошедших часов он был отделен от остального тела. Он продолжал жить сам по себе, и если сердце могло существовать вне остального тела, которое некогда питало его и которое питало оно, то следовало признать, следуя логике Хортона, что и другие жизненно важные органы могут существовать и жить независимо одно от другого.
– Конечно, отделенный орган, подобный этому, - сказал он, - будет терять энергию быстрее, чем если бы он находился во взаимодействии с другими, и в настоящее время я использую небольшой электрический стимулятор. Если я могу сделать так, что стеклянный сосуд, в котором находится сердце лягушки, будет иметь температуру ее тела, если воздух будет стерилизован, то я не вижу причин, по которым он не должен продолжать жить. Питание... конечно, этот вопрос требует решения. Но вы понимаете, какие задачи ставить он перед хирургией? Представьте себе магазин, на витринах которого лежат здоровые органы, взятые у мертвых. Предположим, человек умирает от воспаления легких. Его следует, как только дыхание его прекратится, препарировать; его легкие, конечно, следует уничтожить, поскольку в них будет полно пневмококков, но его печень и органы пищеварения, по всей вероятности, окажутся здоровыми. Возьмите их, держите в стерилизованной атмосфере при температуре 98,4о, и продайте его печень тому бедняге, у которого рак этого органа. Почему бы не имплантировать ему здоровую печень, а?
– А мозг человека, умершего от болезни сердца, пересаживать в череп какого-нибудь идиота?
– в тон ему сказал я.
– Вполне возможно; но мозг является сложным образованием из-за нервных переплетений, как вам известно, и хирургии придется многому научиться, прежде чем она сможет его пересаживать. К тому же, мозг выполняет множество функций. Все мысли, все выдумки, как кажется, его сфера деятельности, хотя, как вы видели, сердце прекрасно может обходиться и без него. Но есть и другие функции мозга, которые мне бы хотелось изучить в первую очередь. Я уже произвел несколько экспериментов.
Он немного подрегулировал пламя спиртовки, которая поддерживала необходимую температуру воды, окружавшей стерилизованный сосуд, в котором билось сердце лягушки.
– Начнем с наиболее простых и механических функций мозга, - начал он.
– В первую очередь, это некоего рода архив записей, если хотите, дневник. Скажем, я ударю линейкой по суставам пальцев. Что произойдет? Сообщение по нервам отправляется в мозг, как бы говоря ему, - я стараюсь изъясняться как можно проще, - говоря ему: "Нечто причинило мне боль". Глаза посылают другое сообщение, говоря "Мы видим линейку, которая ударила по суставам пальцев", а ухо посылает еще одно, говоря: "Я слышу звук удара". Что еще происходит, помимо отправки этих сообщений? Конечно же, мозг все записывает. Он делает запись о том, что случился удар по суставам пальцев.
Говоря все это, он перемещался по комнате, снимая пальто и жилет и надевая тонкий черный халат; после этого он уселся в своей любимой позе - по-турецки - на коврике у камина, напоминая мага или, может быть, ифрита, которого адепт черный магии вызвал из небытия. Он выглядел задумчивым, пропуская сквозь пальцы шарики янтарных бус, и говорил больше для себя, чем для меня.
– Но как делается подобная запись?
– продолжал он.
– В том порядке, как делается запись на грампластинке. Миллионы мельчайших точек, вмятин и выпуклостей в вашем мозгу, с помощью которых записано то, что вы помните, что вам понравилось и не понравилось, что вы делали или говорили.