Избранное
Шрифт:
Как вся наша природа, лес является не столько производственной и даже экологической проблемой, сколько нравственной. Недаром же утверждают, что каждый человек должен посадить дерево. И еще говорят, худого человека нельзя подпускать к дереву. Это высшая нравственная заповедь. Соблюдение ее делает человека здоровым, сильным, красивым. Мы же, ничтоже сумнящеся, бросаем на лесозаготовки сотни, тысячи воров, грабителей, лиходеев, насильников, убийц, нарушивших сознательно моральные заповеди, преступивших моральную черту. Основное кредо Экологической партии: морально и нравственно все то, что экологично. Всякая деятельность человека разумна и целесообразна,
Экология должна диктовать формы государственной власти и принципы общественного обустройства. Со всей настойчивостью Экологическая партия будет поддерживать на государственных постах, включая высшие, тех деятелей, кто не просто «зеленеет» на словах, а тех, кто считает экологическое возрождение первостепенной обязанностью, святым долгом. Сегодня наша страна, увы, похожа на авгиевы конюшни. Много скопилось в ней грязи. Древние стойла некогда вычищал Геракл, совершивший свой 13-й, если хотите, экологический подвиг. Эту же работу предстоит проделать нашим современникам.
«Хреновая история»
Сильные духом
За год до войны, в лето 1940-го, на огороде моего деда, Николая Васильевича Пискарева, вдруг пропал хрен, до того неистребимо бурьянившийся по закраинам и в огромном количестве запасаемый на зиму всей многочисленной родней. Дедов сосед – недоброжелатель, старик Забелин, на удрученные сетованья по поводу гибели сырья для бодрящей приправы к холодцу, мясу и квасу сказал тогда:
– Худая примета, Николай. Хрен перевелся, и род твой, фамилия на земле исчезнут.
Мог ли думать мой дед, прочно стоявший тогда на ногах, окруженный, как частоколом, дюжими сыновьями, что этому зловещему пророчеству и впрямь суждено сбыться. Грянула черным громом война, и увела от отцовского порога опору и надежду старого хлебопашца – шестерых сынов, замела свинцом и огнем их путь. Ни один не вернулся с кровавых полей под крышу родительского дома. А я, единственный дедов внук по мужской линии, единственный преемник фамилии, живу ныне в городе, имею двух дочерей, которые, как известно, являются сокровищем чужим, и уж никак Пискаревыми в дальнейшем не будут.
Но не о фамилии речь, речь о крестьянском роде, о соли земли, о тружениках ее. «Хреновая история», ставшая в нашей семье преданием, маячит, как показывает все больше и больше лихая действительность, коварным, мистическим знаком перед всей российской деревней.
Пошатнувшаяся после октябрьской бури и очередных экспериментов над собой, перед второй мировой войной она все-таки стала подыматься на ноги, потому как в отличие от последующих горе-реформаторов: Никиты Хрущева, Леонида Брежнева с Татьяной Заславской и переплюнувших их по части уничтожения исконного деревенского уклада жизни нынешних властителей: ортодоксы-коммунисты не лишили село духовного стержня – общности, напрочь крестьянина от земли не оторвали, чем и сохранили его Антееву силу. Взращенное еще на столыпинском хлебе и преобразованиях сельское довоенное общество вновь стало «людским заводом», досыта кормило матушку-Русь, в достатке поставляло чад своих как рабочую силу прожорливым городам и стройкам коммунизма, а потом, когда понадобилось, переодетые в серые шинели вчерашние сеятели и пахари составили костяк ратной силы Отечества. И не благодаря ли ей,
Дядю Генашу Бонокина в нашей деревне Пилатово в шутку звали «Майором». Лишь много лет спустя понял я почему. И ни на каплю не покривив душой, согласился с бригадиром Михаилом Кашиным, заметившим однажды:
– Будь права у меня, я присвоил бы ему майора. Хотя он и без того майор.
В последнюю довоенную страду затянуло дяде Генаше в барабан молотилки руку. Невероятным усилием вырвал он ее из зева машины. Заголосили стоявшие рядом бабы, машинист поспешно остановил движок, а дядя Генаша, стиснув зубы, бросился к дому, где во дворе колол дрова его отец – дедушка Миша.
– Руби! – приказал сын отцу и положил на чурбан болтающуюся на обрывках кожи кисть руки.
Топор сверкнул – и изуродованная часть отлетела в сторону.
На войну его не взяли – без руки, какой солдат. Стал Геннадий Михайлович председателем колхоза. Помню его той поры: все время куда-то спешащий, с командирской планшеткой на боку, со щеточкой усов, как у военспеца. Чем тебе не майор! Но можно себе представить, сколько сил требовалось от человека, взвалившего на себя ответственность за хозяйство, в котором остались лишь женщины, старики да дети.
Вернувшимся с фронта бойцам он сдал колхоз крепким и сильным. Работал рядовым и в полеводстве, и животноводстве. И всегда по-крестьянски, самозабвенно. Труд на земле был смыслом жизни его. С женой Лизаветой, такой же труженицей, как и сам, растил пятерых дочерей и сына. Было нелегко. Уже студентом, приехав на каникулы, я спросил его однажды:
– Дядя Генаша, как же удалось в тяжкие послевоенные годы прокормить такое семейство, в люди всех вывести?
Он улыбнулся моей «озабоченности»:
– За землю держался.
Возможно, глубочайшего смысла, заложенного в эти слова, тогда я еще не понимал. Но зато с большей силой ощутил его, когда точно такое же выражение услышал совсем от другого человека и вроде бы по другому поводу.
Ветеран войны Федор Данилович Перцев вспоминал былое. Встретивший врага в первый день войны на берегах Буга, прошедший с автоматом в руках пол Европы, он из своей «огненной» биографии особо выделял один эпизод.
Их батальон в группе прорыва должен был первым форсировать реку Свирь. Шли на амфибиях. Враг заметил их и открыл шквальный огонь. Перцев, ведший машину, видел лишь противоположный берег. И когда его амфибия ткнулась в песок, схватил автомат и выскочил. Оглянулся и похолодел: вслед за ним не выпрыгнуло ни одного бойца – берега достигла только его машина, остальные были потоплены.
Подкрепление пришло не сразу. Израненного, но живого извлекли его из окопа, дивились: «Как же ты жив-то остался?» И ответил солдат:
– За землю держался….
Сейчас, когда труд на земле полностью обесценен, он, семидесятипятилетний старец, по-прежнему держится за нее.
Он сидит на завалинке, прислонившись к прогретой солнцем стене своей избы. Он спокоен.
– А чего волноваться? Я не временщик какой-либо. Здесь моя земля, мой дом.
Осознание прочности своего положения – характерная особенность недавнего нашего крестьянина, теперь уходящего в небытие. Понятие дома у него было значительно шире, чем просто крепость. Очень хорошо сказал мне об этом тот же дядя Генаша Бонокин: