Избранное

Гордон Самуил Вульфович

— Идемте. За моим столиком два свободных места.

Вокруг двух сдвинутых столиков у окна, где они сидели, через несколько минут стало тесно. Алика не удивляло, когда кто-то присаживался к нему на край стула. Здесь вообще, кажется, уже сидели по двое, если не по трое, на одном стуле. Его не удивляло и то, что перебравшиеся сюда с соседних столиков, прихватив с собой графины с вином и бутылки коньяка, в своих тостах в честь Бурова упоминали и имя Даниила. Алику уже вообще казалось, что здесь собрались главным образом ради Даниила, что все смотрят на Даниила так же восторженно, как и он.

Перед самым

уходом Владимир Буров вынул записную книжку.

— Когда мы с вами встретимся?

— Володя, ты, кажется, задумал писать роман о своем молодом друге, — сказал кто-то за столиком.

— Не отрицаю.

— Но я не тот герой, которого вы ищете, Владимир Николаевич. Вот о ком стоит теперь писать, — Даниил показал на Алика, — запишите его координаты. У меня даже есть готовое название для такого произведения — «За собственной биографией».

Алик почувствовал, как у него загорается лицо.

От выпитого вина у Алика легко кружилась голова. Ему еще никогда в жизни так не хотелось смеяться. Что сказала бы Шева, если бы увидела, как он идет, машет руками, по-мальчишески прыгает, всем улыбается, даже звездам, которые не стоят на месте — качаются, как фонари на столбах. Но если бы Шева знала, что написал Владимир Николаевич на подаренной ему, Алику, книге! Алик остановился у освещенного Дорогомиловского моста и громко вслух прочел надпись на книге: «Будущему герою моего будущего произведения». Почему Даниил, прощаясь, счел необходимым объяснить ему, что такое герой?..

Налетевший с реки ветер поволок его за собой, и Алик снова шагал чуть-чуть вприпрыжку, широко махал руками и весело перемигивался с далекими мерцающими звездами.

XXXIII

Когда все уже было уложено и осталось лишь присесть на несколько минут, как ведется перед отъездом, Веньямин Захарьевич вдруг зазвал Алика к себе в кабинет и плотно закрыл за ним дверь.

Глядя, как Веньямин Захарьевич подошел к письменному столу, выдвинул ящик и опустился в кресло, Алик ждал, что отец сейчас продолжит разговор, начатый им здесь, в этом кабинете, вчера вечером. Но какой разговор можно теперь вести, когда до отхода поезда осталось меньше часа? Разве только отец изменил свое решение и собирается объявить, что он, Алик, может пойти распаковать вещи. Ведь спросил же он его вчера: «Что было бы, если бы Шева тебя простила и тебя приняли назад в институт?»

«Меня, кажется, никто из института не исключал, чтобы принимать туда снова, — ответил на это вчера Алик, — во-вторых, вообще не понимаю, какое все это имеет отношение к тому, что я еду? Думаешь, я еду потому, что ты мне приказал? Я еду потому, что я себе приказал. Это может тебе подтвердить Вечеря».

Если отец сейчас снова спросит о том же, он, Алик, ответит: «Папа, я опаздываю к поезду».

Большие часы в углу кабинета тихо и печально отсчитывали секунды, и вместе с ними Алик повторял про себя: «Пора ехать, пора ехать…»

— Это все, что у нас осталось от Дони.

Алик вздрогнул, и, прежде чем его взгляд упал на портрет брата, висевший на стене, он увидел на письменном столе отца солдатский темно-зеленый вещевой мешок.

— Вот этот солдатский вещмешок побывал с твоим братом во многих боях, а потом проделал со мной

всю войну. Мама еще и сейчас думает, что это мой рюкзак. Одиннадцать лет лежит он здесь, в ящике моего стола. Я хранил его для тебя, думал надеть на тебя, когда пойдешь в армию. — Веньямин Захарьевич поднялся, постоял минуту и, как самую дорогую реликвию, передал Алику темно-зеленый рюкзак, от которого еще шел, кажется, запах летнего поля, — Надень его. Где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, помни, чей ты носишь вещмешок.

Веньямин Захарьевич подошел к окну, чтобы Алик не заметил, как он вытирает глаза, и, придав своему голосу военный повелительный тон, произнес:

— Иди в зал. Я сейчас приду. Маме — ни слова из того, что я тебе тут говорил.

…Минут за пятнадцать до отхода поезда пассажиры последних вагонов могли видеть, как по широкому перрону, на котором мерцала вмерзшая в асфальт ледяная крупка, шагали в ногу парадно одетый пожилой полковник и рослый юноша в коротком пальто, с вещевым мешком за плечами и чемоданом в руке. Они остановились у среднего вагона, чем озадачили девушку-кондуктора: неужели сын полковника поедет так далеко в обыкновенном плацкартном вагоне? Веньямин Захарьевич уловил ее недоумение.

— Он еще в своей жизни наездится в купированных и мягких вагонах, — поднимаясь на ступеньки тамбура, сказал полковник проводнице.

Положив вещи на полку, Алик вышел из вагона. Не стой при этом отец, он, вероятно, спросил бы у кондукторши — белокурой девушки в коротких валенках и шелковых чулках, — не дожидался ли тут его кто-нибудь, не справлялись ли о нем… Он знал, что Шева не придет, и все же не переставал все время оглядываться. Может, она стоит у соседнего вагона и стыдится подойти? Но, кажется, отец тоже ждет кого-то. Может, он тоже ждет Шеву? Не поэтому ли настоял он, чтобы мама с Марой не ездили на вокзал, заявив им, что хочет проводить Алика как солдата, без слез, без махания мокрыми носовыми платками? Но чего Алик уже никак не ожидал, это увидеть направляющегося сюда Вадима Тимофеевича.

— Только сейчас освободился, — поднеся руку к ушанке, обратился Вадим Тимофеевич к Веньямину Захарьевичу, бросив одновременно взгляд на Алика. — Ну, давайте посмотрим, как мы выглядели четверть века назад. Значит, едем?

— Да, товарищ майор! — и незаметно для себя по-военному вытянул руки по швам.

— А то, о чем мы с вами говорили, помните?

— Конечно, товарищ майор.

— Помните, чтобы создать собственную биографию, никуда не надо ехать. Ее можно создать везде. Но если бы мне, например, пришлось начинать сначала, я сделал бы то же, что вы, — отправился в тайгу, в тундру, на целину, одним словом, на передний край. Думаю, товарищ полковник, что и вы начали бы с того же.

Громкоговорители на перроне объявили, что до отхода поезда осталось пять минут и провожающим следует покинуть вагоны.

Вадим Тимофеевич крепко пожал Алику руку. Алик понял, что майор пришел сюда не ради того, чтобы спросить, не забыл ли Алик, о чем они тогда говорили, и передать привет от Таисии Андроновны и своих сыновей. Его приход означал, что он отсюда будет следить за Аликом, как командир за своим солдатом.

На миг закрыв глаза, Веньямин Захарьевич обнял сына, прижал к себе, троекратно с ним расцеловался и сказал: