Избранное
Шрифт:
— Пиши!
Поезд тронулся. Алик подбежал к окошку и успел увидеть только высокую каракулевую папаху отца, которая уплыла вместе с другими шапками и мелькающими носовыми платками. Вдруг он на уходящем мимо перроне увидел Шеву.
— Шева! — громко крикнул он, припав к стеклу, и схватился обеими руками за кожаные поручни рамы. Окно дрогнуло, но не открылось. Алик чуть не выдавил лицом стекло, но, кроме убегающих складов и бараков, он уже ничего не видел.
Уже давно проплыли высокие платформы пригородных станций, уже перестали в пути встречаться зеленые вагоны электричек, заснеженные сосновые лески становились все гуще, а Алик все еще стоял у окошка, все не верил, что, когда остановится поезд, он увидит перед собой незнакомый вокзал, незнакомые
А что, если на первой станции соскочить и вернуться назад? Только на пару часов… Он закрывает глаза, чтобы яснее представить себе, как поднимается по ступенькам, останавливается, нажимает звонок… Вот слышатся шаги, она открывает дверь и застывает на пороге…
«Не о-на, не о-на, — стали вдруг выбивать колеса и сразу же следом: — То была не Шева, то была не Шева! То была дру-га-я! То была дру-га-я!»
Когда Алик из коридора вернулся к себе в купе, он там, кроме попутчика-старика, никого из пассажиров не застал. Почти весь вагон столпился возле последних двух купе, где ехали молодые ребята и своим звонким пением заглушали звуки баяна. Все приняли Алика за члена этой молодежной бригады, отправляющейся на Печору заготовлять лес, и пропустили его. Алику ничего не оставалось, как усесться с ребятами и вместе с ними дружно заглушать баян своим звучным голосом. Немного позднее приволок он сюда свой рюкзачок, на сооруженный из сдвинутых чемоданов стол выложил еду, что мать дала ему на дорогу. Старший группы, парень с русыми короткими усиками, налил ему полкружки водки. Алик тоже закинул голову, но вместо того чтобы выпить водку залпом, он глотал ее медленно, как ледяную воду на морозе. Потом второпях, вместо куска хлеба, схватил со стола кружок колбасы и приложил к ноздрям.
— Это вас, кажется, провожал полковник? — спросил Алика старший группы.
— Это мой отец, а другой, майор, — секретарь парткома нашего института.
— Вы студент?
— Нет, — Алик взглянул на парня с веселыми глазами, словно заподозрив, что тот стоял в коридоре, когда он крикнул в стекло: «Шева!», — я окончил десять классов и еду в Инту, работать на шахтах.
— Поедем лучше с нами на Печору. Смотрите, какая у нас бригада.
— Не могу.
Алик хотел показать свою комсомольскую путевку, но парень его остановил:
— Мы тоже едем по комсомольским путевкам.
— Но вы же едете туда, куда вас послали, а мне советуете… Нет. Поеду туда, куда послал меня комсомол, тем более что сам туда просился.
— А вы когда-нибудь работали на шахте?
— Нет. Ну и что?
— А меня вы взяли бы в свою бригаду? — спросил человек с седоватой бородой, прислушивавшийся к разговору ребят. — Что? Уже слишком стар для вас?
Ребята смотрели на него, не особенно стараясь скрыть насмешливые взгляды.
— Ну? — Пассажир вынул из внутреннего кармана такую же комсомольскую путевку, какая была у них, и повторил: — Ну?
— Батя, вы еще пионер или уже комсомолец? — спросил молодой паренек и получил за это от старшего тычок под ребро.
— Хочешь, видимо, спросить — был ли я пионером и комсомольцем? Был. Как же! — «Батя» задумчиво разгладил седоватую бороду и, чуть щуря глаза, спросил у того же паренька: — Значит, я тебе по стажу не подхожу?.. Ну, а какой у тебя стаж? Посмотри-ка в свою трудовую книжку, раз наизусть не помнишь…
Паренек смущенно опустил глаза.
— А у меня в твои годы уже была вот такая кипа грамот. А ты знаешь, что такое
Незаметно подошла ночь. Пассажиры уже собирались спать, но в последних двух купе все еще было шумно. Ребята не отпускали от себя пожилого пассажира, просили рассказать о том далеком времени, когда он еще был комсомольцем, уговаривали стать их бригадиром, ехать вместе с ними на Печору.
Алик не стал дожидаться конца переговоров между печорскими лесозаготовителями и пассажиром, едущим в Ухту, а вернулся к себе в купе и залез под байковое одеяло.
Среди ночи он проснулся от свежей прохлады, ворвавшейся в вагон. Кто-то, видимо, оставил открытой дверь тамбура. В окно струилось желтовато-синее сияние. Алик сел. Поезд стоял на крупной станции. По заснеженному перрону бегали люди, перекликались. Громкоговорители заспанным хриплым голосом сообщили, что поезд будет здесь стоять двадцать пять минут. Алик накинул на себя пальто и вышел из вагона.
На него налетел сильный порывистый ветер, неся с собой снежную пыль, которая в темной дали слилась с дымом маневрирующих паровозов. В небе едва виднелись звезды.
— Это вы в таком наряде едете на север? — спросила его тепло закутанная проводница в коротких валенках и шелковых чулках.
— Ну и что? — И словно девушка нуждалась в том, чтобы он успокоил ее, Алик поспешно добавил: — Я везу с собой сапоги.
— Сапоги?
— Ну да, кирзовые.
Проводница вернулась в вагон, взяла два ведра и ушла за углем.
Еще прежде чем девушка вернулась с ведрами угля, Алик почувствовал, как ему становятся тесны туфли и как холод сквозь пальто добирается до тела. Время только начало третьего — не прошло еще и половины суток, как выехали из Москвы. Когда же поезд успел так обледенеть? Скоро уже не станет видно окошек сквозь наросшую наледь.
У переднего вагона, наполовину окутанного туманом, все время кто-то расхаживал. Вот он снова остановился у ступенек, словно кого-то дожидался. Алик представил себе, что это, не иначе, стоит Шева. Он сейчас стремительно проскользнет мимо нее, запрятав голову в поднятый воротник, а мгновение спустя неожиданно вырастет перед ней, как из-под земли. Он спросит ее: «Как ты сюда попала? Я же видел тебя на перроне! Куда ты едешь?» И она ответит: «Ты знаешь, куда я еду. Я не могу иначе. Не могу! Я должна быть там, где ты!» Но ведь это сказала не Анна, это сказал Вронский. А что Анна ему на это ответила?
Как отчетливо предстала ему первая картина из «Анны Карениной» в Художественном театре!
Но как раз тогда, когда он уже собирался проскользнуть, как Вронский мимо Анны, он у ступенек переднего вагона различил солдата с винтовкой в руке. Алик тихо рассмеялся. Если бы этот парень с винтовкой знал, за кого он, Алик, принял его… Сколько раз Алик на московских вокзалах прощался с Шевой возле таких темно-серых почтовых вагонов с зарешеченными оконцами! В поднимавшемся возле почтовых вагонов шуме тележек и дрезин никто не замечал, сколько раз прощался он с Шевой и почему они снова обнимаются.
Солдат показал Алику рукой, чтобы он отошел подальше от вагона, тем самым заставив его внимательней присмотреться к зарешеченным оконцам и увидеть свою ошибку: это не почтовый вагон.
На покрытом инеем оконном стекле вдруг вырисовалась голова. Через минуту на верхней сплошной полке показалось еще несколько лиц. Возможно, что один из этих людей — тот, кто разлучил его с Шевой. Уж не тот ли это, что машет ему рукой, показывает на него, и все на полке теснятся к оконцу, словно желая увидеть человека, тоже виновного в том, что им теперь приходится ехать в вагоне с зарешеченными окнами?