Избранное
Шрифт:
— Добрый день, дедушка.
Симона не удивило, что старенький еврей так разглядывает его. Симон уже привык, что пожилые люди, когда он обращается к ним, надеются узнать в нем если не родственника, то хотя бы того, кто может передать им от родственника живой привет. Чтобы старичок не мучился, так приглядываясь к нему, Симон сразу же сказал:
— Я не здешний, дедушка, вы не можете меня знать.
— А?
— Я спрашиваю, где все остальные?
— А?
Лишь накричавшись как следует, Симон в конце концов узнал, что идет уже третья неделя, как люди, вернувшиеся
Что касается тех Бройдо, о которых спрашивает Симон, то сказать о них он ничего не может. Не исключено, что о них слышал кто-нибудь из вернувшихся. Но раньше вечерней молитвы никто сюда не приходит. Все целыми днями тем только и заняты, что бегают в поисках хоть какого-то угла.
От детей, игравших во дворе, Симон узнал, что на будущей неделе людей отсюда переселят. Для них готовят жилье в отремонтированных домах, одну квартиру на две-три семьи. Поселят их так на время, пока не выстроят новые дома. И хотя Фрейдин понимал, что исключено, что среди тех, кто вернулся из эвакуации и ютится тут в солдатской синагоге, находятся и Бройдо, — ведь их дом уцелел, — он все же спросил о них у ребят.
Дети не заставили его, как старичок, долго ждать. Ответили сразу:
— Бройдо, о которых вы спрашиваете, среди реэвакуированных нет. Это точно.
Симон понял, что приходить сюда ему больше не за чем.
Но пришел.
Как ни устал он от того, что бродил целый день по городу, не пропуская почти ни одной улицы или переулка, как всякий, кто долго не был в родных местах, Симон ни разу так и не присел.
В городской столовой, куда он зашел пообедать, недоставало не только ложек и вилок, не хватало для всех места и за столами, и Симону пришлось есть стоя.
В синагогу Фрейдин вернулся к тому времени, когда солнце уже зашло и в небе угас последний его луч.
Среди людей, собравшихся в синагоге, Симон не нашел ни одного знакомого. Но его не удивило, что встретили его сердечным «шолом-алейхем», окружили, и почти у каждого был к нему один и тот же вопрос.
Как ему сразу не пришло на ум, что коль скоро еврей-военный явился в синагогу после молитвы, то он, нетрудно догадаться, пришел с радостной вестью. Может быть, принес кому-нибудь весть от отца, от брата, от сына, от кого до сих пор не было ни слуху ни духу и кого уже давно оплакивали. Или может обрадовать кого-нибудь вестью, что тот, на кого прислали похоронку, благодарение господу, жив и снова на фронте.
Среди тех, кто окружил Фрейдина, несколько человек сразу отозвались, что знают Эфраима Бройдо, о котором он спрашивает. Но сказать наверняка, эвакуировался ли он, не мог даже тот высокий тощий еврей со скорбно-озабоченными глазами, который выдал себя за близкого знакомого Бройдо, чуть ли не за его родственника.
— Если бы не реб Мейер-Залман, — сказал кто-то из кружка, показывая на того человека, — мы бы, наверное, и по сей день валялись под открытым небом.
— Да будет вам, — отмахнулся Мейер-Залман.
— Что значит «да будет» — коли это действительно так. Реб Мейер-Залман до войны был здесь служкой.
Пожилой мужчина, посвящавший Симона во все дела, заключил свою речь тем, что тот, кто пребывает вечно, простит Мейеру-Залману его прегрешение, простит за то, что тот устроил в храме господнем ночлежку.
— Ему придется простить.
— Боже мой! О ком вы так рассуждаете? — вмешалась в разговор женщина со спящим ребенком на руках. — Кто должен нас простить? Он?! Если он есть, то это он должен просить у нас прощения, а не мы у него. Но не будет ему от нас прощения. Никогда! — От ее крика проснулся ребенок, но женщина не унималась: — Он худший из худших, если мог допустить, чтобы с нами такое сделали. Судить его надо!
— Заткните ей рот! В храме господнем извергать такую хулу! — крики женщины с ребенком на руках достигли слуха глуховатого старичка на раскладушке. — Не человеческого ума дело — судить о замыслах господних и о предопределениях господних. Мы погрешили перед ним, и он покарал нас.
— Всех одной и той же карой? И это называется справедливостью? — Еврей с огненно-красной бородой, пререкавшийся со старичком, повернулся к Симону: — А вы, молодой человек, что вы на это скажете?
— Что я могу сказать, если никогда не имел дела с богом? Но одно все же сказать могу. Веруй я, что бог есть, то разрушенные храмы восстанавливать ему не стал бы и дом его не вернул бы ему.
Мейер-Залман не пропускал ни слова, прислушивался к каждому, кто говорил, словно решалась тут сейчас судьба разрушенных храмов господних, решалось, есть ли для кого восстанавливать их, и если есть, то заслуживает ли он, чтобы их восстанавливали. Но это не мешало служке размышлять над тем, откуда ему так хорошо знаком появившийся здесь военнослужащий.
— Смотрю я на вас, смотрю и никак не могу вспомнить, где я вас видел. — Поразмыслив еще немного, Мейер-Залман добавил уже уверенней: — Все-таки лицо мне ваше очень знакомо. Вы, случайно, не сбежавший когда-то Бройдин?..
— Нет, — перебил его Симон на полуслове. — Вы меня с кем-то, очевидно, путаете. — Зачем ему нужно было отводить от себя подозрение, Симон и сам не знал. — Я не здешний. Просто недолго жил здесь, в городе. Но это было давным-давно. А Эфраима Бройдо и его семью я хорошо знал. Как вы думаете, они эвакуировались? Они живы?
— Как в нынешние времена можно сказать, кто жив, а кто нет? Я лишь знаю, что они собирались эвакуироваться, хотя вначале реб Эфраим сильно колебался…
— Разве он один колебался? — заступился за Эфраима Бройдо еврей с огненно-красной бородой. — Поначалу я тоже не решался, хотя, как вы знаете, реб Мейер-Залман, я не был владельцем собственного дома. До Эфраима мне было далековато. Все думали. Я знаю… Пойди разберись. Один говорит то, другой — это. А разве все, кто выехал, спасли себе жизнь? Не успеешь, бывало, спустить, как говорится, ногу с телеги, а уже опять катись дальше. Я эвакуировался четыре раза.