Избранное
Шрифт:
— К чему вы все это рассказываете? — ввязалась в разговор молодая женщина с накрашенными щеками, губами и подведенными глазами. — Разве он сам не знает, этот товарищ?
— Знаю, конечно, знаю. Но не в такой мере, как вы. Когда началась война, я жил на Крайнем Севере, а когда меня мобилизовали, то эвакуироваться уже не было необходимости. — И, словно только что вспомнив о том, Симон обратился к служке, который все еще приглядывался к нему своими печально-озабоченными глазами: — Вайсмана вы, случайно, нигде не встречали?
— Какого Вайсмана? В
— Его звали Исер. Исер Оскарович. Я не знаю, где он работал в последние годы. В мое время он был бухгалтером у Эфраима Герцовича в чулочной артели. — Симону не нужно было смыкать глаз, чтобы тут же вызвать в памяти Исера, увидеть, как он сидит, погруженный в конторские книги, и как то и дело принимается наматывать на палец то одну, то другую прядь густых волос, спадавших до плеч. — Он был старым холостяком, — припомнил из всех его примет Симон еще и эту.
— Я уже догадываюсь, о ком вы спрашиваете, товарищ, — женщина со спящим ребенком на руках подошла к Симону. — Мы вместе эвакуировались. Тогда он уже не был старым холостяком. Когда уходил на войну, оставил жену и ребенка. Они еще в эвакуации. А он, бедняга, погиб. Чудесный был человек. Он имел белый билет, у него не все ладно было с легкими, а он взял и ушел добровольцем.
— Не он один был такой. — Пожилому человеку с медалью на кителе, произнесшему это, не нужно было показывать на себя.
Кто-то из мужчин громко постучал по столу и прокричал:
— Товарищи! Кто станет к алтарю? Сыны господние, пора на вечернюю молитву. У кого сегодня день поминовения?
— А у кого его нет? Нынче, на горе нам, у всех день поминовения. У всех есть по ком говорить кадиш [20] . А вы, молодой человек, — обратился служка к Фрейдину, — разве вам не по кому говорить кадиш, что вы вдруг уходите?
— Я говорил кадиш по своей матери на фронте. С автоматом в руках говорил я по ней кадиш. Будьте здоровы.
20
Кадиш — заупокойная молитва.
— И вам того же.
Но когда Симон был уже у дверей, Мейер-Залман снова остановил его:
— Странная вещь, слышьте-ка! Все никак не могу понять, почему вы мне так знакомы. Все-таки я вас где-то видел. Ну, подскажите же мне.
Симон теперь мог сказать, откуда он так ему знаком. Он вспомнил, что несколько раз видел этого человека у Эфраима. Симон сейчас уже не помнил, было это до или после того, как он стал зятем Бройдо. Напомнить ему? Но если этот служка и впрямь, как выдает себя, чуть ли не родственник Эфраима, то он может сейчас на глазах у всех наговорить ему такого, что он, Симон, не будет знать куда деться.
— Слушайте, я, кажется, вспомнил: вам не случалось в молодые годы ночевать здесь на женских хорах синагоги? Вы очень смахиваете на паренька, которого мой племянник Авремл, царство ему
— Царство ему небесное? — разволновался Симон.
— Нет теперь, на горе нам, жилища, — тяжело вздохнул Мейер-Залман, — где не произносили бы «царство ему небесное». Моего Авремла убили еще в первые дни. Он служил на самой границе.
— Я знал вашего Авремла. Добрый был парень.
— То-то я вижу, что вы мне знакомы. Значит, вы все-таки сбежавший зять Эфраима Бройдо.
— Вы снова меня с кем-то путаете.
— Что значит путаю? Тот паренек ведь стал потом зятем Эфраима Бройдо.
— Но я не тот паренек, о ком вы думаете.
— Нет? Ну пусть нет. У меня забот и поважнее хватает. А тот паренек оказался непорядочным человеком. Бросил жену с ребенком и сбежал. Фе! Гадко!
Как ни старался Симон себя не выдать, а все же не сдержался:
— Это не совсем так, как вы говорите.
— А откуда вы знаете?
— Раз я говорю, то, стало быть, знаю. — И желая полностью отвести от себя подозрение, Симон не стал дожидаться, пока служка начнет допытываться у него, кем он приходится Бройдо, почему разыскивает их, а сообщил о себе сам: — Я играл вместе с бывшим зятем Эфраима Герцовича в драматическом кружке у кустарей.
— Так вот откуда вы мне знакомы.
— Наверное. Я был знаком со всей семьей Эфраима Герцовича — и с Бертой Ионовной, и с Ханеле. Мне очень хотелось бы узнать, где они. Где Ханеле и ее мальчик? Живы ли они?
— Я ведь уже сказал вам, что Эфраим собирался эвакуироваться. Живы ли они — на это, как вы слышали здесь, никто не сможет вам ответить. Ну, ладно, в последнее время не бывает дня, когда ни вернулся бы кто-нибудь из эвакуации, и есть ли им где остановиться, нет ли, так или иначе, а все приходят сюда повидаться. Так я у них поспрашиваю. Может быть, кто-то видел в эвакуации Бройдо или слышал о них. Если что-нибудь узнаю, то дам вам знать. Оставьте свой адрес.
— Дело в том, что я еще и сам не знаю, где поселюсь. На всякий случай оставлю вам свой прежний адрес. Хотя знаете что… Если у вас появится для меня хоть что-нибудь, сообщите о том женщине, которая живет наверху в доме Бройдо. У нее будет мой новый адрес, и она мне передаст. Все-таки это почти чудо. Везде и всюду руины на руинах, а дом Эфраима стоит целехонький.
— На все надо иметь везение. От моего дома даже камня не осталось. Ну что из того? Пусть было бы наоборот. Пусть бы Эфраим вернулся, а дома своего не нашел. Так вы говорите, что какое-то время жили тут у нас в городе? — неожиданно для Симона Мейер-Залман вернулся к прежнему разговору.
— Да, это было давным-давно.
— А сейчас где вы живете?
— Пока нигде. Куда пошлют, туда и поеду. Я ведь демобилизовался еще не подчистую. — Симон не мог понять, почему тот снова так приглядывается к нему. Не иначе как Мейер-Залман все-таки подозревает, что он бывший зять Эфраима, оказавшийся весьма недостойным человеком. И Симону снова пришлось с осторожностью выбирать слова.