Избранные киносценарии 1949—1950 гг.

Шейнин Лев Романович

И шофер, повернувшись, вдруг доверительно, шопотом объясняет:

— Никому не расскажете? Мы всегда тут останавливаемся. Вот видите, он стоит и… улыбается…

— Чему улыбается? — недоумевает пассажир.

— А в сорок первом пришлось ему взорвать станцию… Ни у кого рука не поднималась… А он взорвал! А потом, вот не поверите, он у меня в машине плакал, ну просто, как женщина, плакал и меня даже до слез довел…

— Тогда понятно, — теплым голосом говорит пассажир.

— А потом — восстановление! Сколько он тут своей жизни положил, это только я знаю да его жена.

Так что я теперь сам, без спроса, тут останавливаюсь — пусть радуется.

Неожиданно щелкает дверца машины, Кравцов усаживается на место:

— Поехали! Нажми, Федя, на все педали, выручай, друг, опаздываем!

Машина, взвизгнув, срывается с места.

И грянул духовой оркестр. Под сводами высокого зала, празднично освещенного хрустальной люстрой, победно гремит туш.

Вокруг длинного пиршественного стола стоят люди в строгих, золотом и серебром играющих шахтерских мундирах и горячо аплодируют.

Яркий свет, медь оркестра, гром аплодисментов… У юбиляра кружится голова — его поддерживает дочь Лида, а старуху — оба сына: Павел, парторг ЦК, и Владимир, инженер шахты.

И когда замолк оркестр и уселись гости, взволнованный и растерянный старик все еще продолжал стоять на месте.

Мягко коснувшись плеча отца, Лида заставляет его очнуться, и он смущенно опускается на стул.

Тогда подымается уже знакомый нам заведующий шахтой Сидор Трофимович Горовой и, погладив свои запорожские усы, спокойно начинает речь:

— Вы тут все торжественные речи говорили и вино пили, а я, извините, как заведующий шахтой привык больше к балансам и выступлю сейчас как бухгалтер. За свои пятьдесят лет работы на шахтах Донбасса сколько же Степан Павлович нарубал угля? Это подсчитать немыслимо! А если б собрать весь этот уголь сразу вместе, так вся наша Советская Родина могла бы целый день жить. Вот кто такой Степан Павлович Недоля! А ведь нас, шахтеров, в стране сколько? Больше миллиона! И если каждый даст Родине день такой жизни, что тогда будет? Будет наша Родина жить вечно!

Вновь вспыхивают аплодисменты.

Закрыв свой блокнот, корреспондент газеты громко замечает:

— Обещал выступить как бухгалтер, а сказал, как поэт! Хоть сразу в газету!

Повернувшись к старику, Сидор Трофимович тепло говорит:

— Придется тебе, Степа, на старости лет фамилию переменить. Слов нет, хорошая фамилия, известная в Донбассе, да только неподходящая она для тебя сейчас. Недоля! Нет, счастливая у тебя доля, Степа!

Он широко развел руками:

— Посмотрите, товарищи: старший сын — горный инженер и парторг ЦК КП(б)У нашей шахты!

Смущенно поднявшись с места, парторг хочет тут же усесться…

— Подожди, не садись, — строго приказывает Сидор Трофимович и взволнованно продолжает: — А вот второй сын, Владимир Степанович, был забойщиком, а теперь горный инженер и лучший начальник участка нашей шахты! Подымайся, Володя!

Улыбаясь, подымается из-за стола мужественный, широкоплечий молодой человек в мундире горного инженера.

— Теперь скажем о самой младшей, о Лиде, — продолжает Сидор Трофимович. — Диспетчер на шахте! Ты там за спину отца не

прячься, покажись! Если бы не праздник, я б тебя спросил: почему диспетчерская так плохо работает?

Гости за столом добродушно смеются, глядя на девушку, испуганно выпрямившуюся за столом.

Протянув руку, Сидор Трофимович требует тишины и опять обращается к старикам:

— Вот она, Степан Павлович и Евдокия Прохоровна, ваша семья… Да только… не вся.

Евдокия Прохоровна закрывает руками лицо и всхлипывает. Шахтеры молча поднимаются с мест и опускают головы. Обняв плачущую жену, старик нежно прижимает ее к себе. А Сидор Трофимович продолжает:

— Я не хотел вас огорчить, но в счастливые дни не имеем мы права забывать о тех, кто отдал свою жизнь за нас, как отдал ее наш друг, шахтер Сережа Недоля!

Завшахтой замолкает, низко склонив голову.

Несколько секунд все стоят молча, затем тихо усаживаются, и лишь один парторг остается стоять.

Выждав паузу, он негромко начинает свою речь:

— В Москве, в знаменитой Третьяковской галлерее, висят картины художника Касаткина из жизни старых, дореволюционных шахтеров. Смотрите, вот они, копии с этих картин.

Парторг указывает на стену, где висят репродукции картин Касаткина: «Шахтер» и «Саночник»; между ними несколько больших фотографий, содержание которых пока еще не ясно.

Обведя взглядом гостей, парторг продолжает:

— Пятьдесят лет тому назад мой отец пришел в Донбасс работать. Ему тогда было всего двенадцать лет. На шахте, которой управлял бельгиец, он впервые в своей жизни увидел шахтера. Такого вот, как на этой картине.

Картина «оживает»… Угрюмый длиннобородый, черный от угля мужик, блеснув глазами, повернулся в сторону и коротко сказал:

— Пойдем!

Маленький испуганный деревенский мальчишка с шахтерской лампочкой покорно следует за стариком по улице знаменитой Собачевки. Они проходят мимо слепых землянок, ютящихся по оврагу, где бегают грязные голоногие дети. Подошли к шахте. Перекрестившись, сели в бадью…

Мальчик забился в угол бадьи под проливным подземным дождем, а бадья, резко раскачиваясь из стороны в сторону, скользит в страшную темноту…

И пока летит вниз бадья, и пока шахтеры вместе с мальчиком по колено в воде бредут, согнувши спины, по штреку, голос парторга спокойно рассказывает:

— Так спускался мой отец четыре года подряд, работал в шахте от ранней зари до лунного света. И только потом ему посчастливилось стать на работе человеком. Вот она, эта счастливая человеческая работа!

В кадре возникает картина «Саночник». Она оживает… По лаве, в темноте, с шахтерской лампочкой, качающейся на груди, ползет на четвереньках шахтер, впряженный в салазки, доверху груженные углем… В плечи его врезались ремни лямок, раскрытый рот жадно ловит воздух, черные потоки пота стекают со лба…

И слышен спокойный голос парторга:

— Вот так, на четвереньках, как зверь, работал мой отец еще четыре года, чтобы получить право отдать свои силы кайлу и обушку. Тогда его стали считать настоящим шахтером, и тогда он встретил мою мать.